Свет небесный - страница 2
не предсказал бы даже Нострадамус.
Вон там — долина, а вон там — увал,
их не забуду ни за что на свете:
из Питера тянулась на Урал
тропинка детства через лихолетье...
Осенняя, чуть прелая, теплынь,
мне на поля глядеть — не наглядеться.
Как сладко пахнет горькая полынь,
но уж не так, как в том далёком детстве,
хотя мне дух её, как прежде, мил...
Иль воспитал я силу воли стойко
и научился понимать вдруг мир,
коль с детства сердце выстрадало столько?
* * *
Вдалеке от домов и дорог,
позабыв мировые стихии,
с братом жжём у реки костерок,
дышим звёздным простором России.
Сладок запах рыбацкой ухи,
котелок погружается в копоть,
и враспев я читаю стихи;
на кривой полумесяца коготь
и на резвые искры, как дым,
что родился в костре жгучеоком,
восторгаясь, мы с братом глядим,
словно в детстве далёком-далёком:
разбросав по траве угольки,
пламя плещется стайкою алой...
Костерка и ухи у реки
слишком долго душе не хватало.
* * *
Шторы скрыли плачущие окна,
в стёкла дождь настойчиво стучит.
Четверть потолка уже намокла,
струйками вода по стенке мчит.
Кровля — дрянь: железо проржавело...
На изъяны эти не смотрю —
мелочи... Ну разве в этом дело?
Разве в этом дело? — говорю...
Что мне дождь, коль не найду сравненье,
образ, от которого светло,
философской мысли озаренье,
свежего эпитета крыло.
Неужели обречён на страхи
одинокой, скучной жизни я,
раз живёт с другим в законном браке
первая избранница моя.
Кто же, кто же будет мне опорой,
мир велик, нет милого лица;
уж не встречу видно, той, которой
мог бы вновь открыться до конца.
Нет её, пока что не приметил.
Повезёт? Гадать уж не берусь.
Потому в душе гуляет ветер,
а в глазах — томительная грусть.
* * *
Не помнит сын наш песен колыбельных,
и как их помнить —
он уже большой,
живёт от нас невдалеке отдельно,
и песни пишет, и поёт с душой.
И, чтобы нам о нём ни говорили,
в тех песнях нежность и простор степной,
и как года его ни изменили,
но всё же в кровь
вошёл напев родной.
Не зря же мать баюкала сынишку,
он падал в сон,
что сладок и глубок, —
причмокивал, сопел, терзал пустышку,
пинал ногами сказку «Колобок».
И мать на время оставляла дело,
склонялась к сыну:
«Спи, сынок, усни...»
И, возвращаясь к делу, пела, пела,
и колыбель в лад песенке скрипела...
БУЛЬДОГ ПО ИМЕНИ ДОЗОР
Дозор мерещится живой...
Порода — с примесью дворняги...
Скуластый, рыжий, в доску свой,
не раз бывавший в передряге.
Свидетель — длинный коридор,
квартирной утварью зажатый:
пёс, людям грубым вперекор,
был тихий, мирный и нежадный.
Он узнавать мог голос мой
в холодной трубке телефонной,
и завывал, и звал домой
на завтрак, ужин макаронный.
Нехитрый комнатный мирок:
хлеб, кости прямо у порога...
Мой друг внезапно занемог...
И — нет уж доброго бульдога.
От коммуналки отхожу,
ей посвящая строки эти.
С тех пор собак не завожу,
хоть одинок на этом свете.
ПРОЩАНИЕ С ДРУГОМ
То слякотный дождик смеётся,
То к ясному дню поворот...
Наверное, так и у сердца
меняется времени ход.
Меняется время в июне...
Меняется время во мне...
Гитар заменяются струны,
разбитые окна в окне...
Былой стихотворец и слесарь,
мечтающий рай сотворить,
застыл, точно лёд под навесом,
и нечем его растопить.
Период, почти ледниковый,
сковал его... Слабость — беда:
сгубил себя зельем, бедовый,
сжигая незримо года.
А был боевит и талантлив,
и голос — гудок заводской...
Теперь на поэтов-собратьев
глядит он сквозь веки с тоской.
Его роковое бесплодье
ложится на плечи других...
И как не крути, а сегодня
писать мне уже за двоих.
* * *
Дверь в прошлое... За нею — стужа
и тень блокады и войны...
Тропа к ним с каждым годом уже,
немногим дали те видны, —
заполонила жизнь иная.
Стала иной Нева-река...
А у блокадного трамвая
была подножка высока...
И отношенье к коммуналкам
особенное с той поры:
их быта таборного жалко,
но гаснут, гибнут те миры, —
то были вовсе не трущобы...
Дворы-колодцы детских дней
звучали песнею... Ещё бы,
отсюда Родина видней.
* * *
Сердце, сердце,
выпали крутые
для тебя года, не только дни...
Бьёшься ты, как листья молодые
в грозы, что безумию сродни,
и зовёшь меня
в любую пору
вдаль —
не торной, трудною тропой,