Светлые города (Лирическая повесть) - страница 30

— Страшно, что когда-нибудь эти стены разрушит время, — говорил Керд. — Но нельзя же следовать Виоле Лё Дюку, сухости его классических реставраций. Кому, например, придет в голову возвращать к первоначальному облику ну хотя бы ваш храм Василия Блаженного? Это значило бы превратить Василия Блаженного в узкую белую церковь с серебряными куполами. Архитектура — искусство множества мастеров. Старые здания, если они достойны того, становятся как бы эстафетой культуры, эстафетой множества прикосновений. Что было бы, если б, к примеру, лишить нашу готику элементов барокко?

К монастырю вело кладбище. Кресты светились над землей, покрытой дерном.

Между камней альпинария выбивалась серая травка, похожая на курчавую седину. Цветы, у которых венчики величиной с ноготок, переходили из нежно-розового в глубокий красный тон, красиво сочетавшийся с надгробиями из плитняка.

Белые кресты как будто фосфоресцировали. Благородство, торжество красоты были в покое ночного кладбища, в этих крестах, не то чтобы покосившихся, а словно вросших в землю и до половины ею засыпанных.

Керд, Вика и трубач шли от могилы к могиле.

Петр Ильич отстал.

Две-три уцелевшие надписи… Остальные стерлись от времени.

…Все страны в надгробиях неизвестным. Шар земной в надгробиях неизвестным.

Среди равнин. У опушек лесных. На городских площадях и городских кладбищах.

Во всех столицах земли. На всех языках человеческих.

…— Се-естрица, сестрица!.. Пo-мираю: сапо-ги сними. Пригодятся своим.

— А зачем? Окружают нас.

— Не бойси, не бойси… Это какой еще целуек по-падетси.

— Ска-ажешь тоже. Немец — а человек?

— А то как же… И он целуек.

…На перекрестке дороги — здание: винный склад.

Поставил у входа солдата, опасаясь, как бы не перепились люди. И вдруг подумал о раненых.

Поил лежащих на земле людей коньяком из жестяной кружки, придерживая их головы.

Оглянулся.

…Рот человека был разворочен. Мужественно и добро глядели в его глаза глаза солдата.

— Ребятам… привет…

…Сколько раз Петр Ильич спрашивал себя, как пронести сквозь жизнь силу этих последних слов, доверенных ему?

Спрашивал. А ответить не мог. Не умел.

…А ее последних слов он не слышал.

Выписываясь из госпиталя и очень сильно жалея Петра Ильича, летчик Вася вызвался отвезти его матери посылочку в Ленинград.

Петр Ильич собирал посылку дрожащими руками.

— Все будет в порядочке, капитан, — сказал ему Вася. — Разыщу. Повидаю. Ты — уповай. Лежи и почитывай свои книжки.

Возвратившись в Пермь через восемь дней, летчик пришел к нему и молча опустил голову.

Он застал ее умершей. У стола.

Она сидела, словно уснув, уронила на руки голову. В их доме, в их комнате, на старом клеенчатом, таком знакомом ему диване.

…Сколько мне было месяцев тогда?.. Должно быть, девять.

Я помню, в столовой горела лампа. Из полутьмы наплывал на меня ее огонь. Лампа была керосиновая. Чуть вздрагивал язык огня — алый в том месте, где фитиль.

Желтые крылья трепетали на потолке, осененные светлым сияньицем.

Я сидел на диване, в углу столовой. Диван был кожаный и холодил ноги. Из дыры в клеенке торчали вата и волос.

И вдруг я попытался первый раз в жизни встать на ноги, чтобы дотянуться до огня, словно возможно мне было до него дотянуться. Я его перехватывал в воздухе и говорил: «Мама!»

— Илья, Илья, смотри!.. — услышал я завороженный голос матери.

Отец взял меня и подбросил к лампе. Блеснули его очки. Огонь отразился в них. Свет!

Я тянулся к огню, как великан, короткими и толстыми руками. Я открыл свет.

Он слился для меня с тихим голосом матери. Ее улыбкой. Глазами.

Одна! — среди четырех стен.

Мама! Знала ли, что он не забыл о ней? Что он слышит ее? Что ему тепло от ее тревоги и памяти — единственной, в которую он верил? Слышала ли, что он голоден оттого, что ей недостало хлеба?

…Он приносил еду — консервы, хлеб — Жуо. Жуо была француженкой. Он встретил ее на дорогах Германии— она пробиралась на родину.

Их дом был покинутым домом. Когда они открывали окна, по комнатам разлетался пух от порванных перин.