Светлые города (Лирическая повесть) - страница 44

— Я знаю, папа…

— Ну как ты к нему относишься? — требовательно повторил Петр Ильич.

— Не знаю.

К горлу, к глазам Петра Ильича поднялось ликование.

— Но он тебя любит. Он хочет жениться на тебе. Он со мной говорил.

— А я его не просила хотеть жениться.

— Ловко! — ответил Петр Ильич. (И вдруг стал очень-очень справедлив.) — Девочка, это нехорошо. Это же с твоей стороны легкомыслие, жестокость. Он искренне, может быть… А я… Я, признаться, думал…

— Перестань, папа.

— Как так перестань? Он мне не нравится, — сказал, ликуя, Петр Ильич. — Есть в нем что-то… что не вызывает доверия… Богема!.. Нет, Вика, это, конечно, не тот человек… Скоро мы вместе будем над ним смеяться…

— Папа, не смей!

— Что именно?

— Не говори о нем плохо, прошу тебя. Он — хороший, ты же не знаешь! Я таких людей, как он, ни когда не видела! Он — славный, ни на кого не похожий. И у него собака… Он живет один. Совсем один. В лесу. С собакой.

— Откуда ты знаешь, где он живет?

— Как так — откуда! Я ж у него была.

Петр Ильич встал, подошел к окну.

— Девочка, я пройдусь, — сказал он тихо. — Тебе ничего не нужно?

— Нужно. Пирожное.

— Принесу, — надевая шляпу, ответил Петр Ильич.

…Он отправит ее домой! Больше он ничего придумать не может. Не умеет, не может. Он за нее в ответе перед собственной совестью, перед Викиной матерью. Нашла дорогу в какой-то шалаш… Все это может кончиться дурацким, необдуманным браком. Он отправит ее домой — это лучшее, это единственное, что он может придумать, право…

Велики достоинства человека: «У него — собака!» Тонко, логично и убедительно. Одним словом, — домой, домой!

Решил — и будто тяжесть спала с души.

Купив пирожных, он возвратился в гостиницу. Вошел в номер, спокойно поцеловал дочь и заказал чай.

В летнем платье, в тапках и отцовской соломенной шляпе, она теперь часами просиживала на балконе. Вскидывала по-детски на перила большие, тяжелые руки.

— Папа, мне это примерещилось?.. Папа, я помню какой-то балкон.

— Балкон?.. Подожди. Да, да… Мы тебя выкатывали в коляске. Только ты помнить этого не можешь. Тебе было несколько месяцев. Это было в Разливе.

— Нет, я помню, я помню! Балкон… А над ним — навес, верно, папа? И мама в голубом платье… (Она осеклась.) Папа, а мыльные пузыри были? Я пускала мыльные пузыри? А еще я помню, ты купил мне новые туфли. Они скрипели. Я думала, это очень красиво, чтобы скрипели. Я думала, все про меня вот как думают: «Идет девочка. Счастливая девочка… До чего скрипят туфли!» Я стояла на лестнице в новых туфлях и вроде бы пускала пузыри. Пузыри летели… Ударялись в большое окно на лестнице. А я думала: «Бедный, он, наверно, не хотел лопнуть». Я стояла на лестнице? Скажи!

— Стояла, стояла…

— Ты несерьезно. Ты не вникаешь. А потом — я помню еще вот что: как твоя няня принесла мне кастрюлечку. Она сказала: «Играй на здоровье, деточка». Была кастрюля?

— Право, не помню.

— Ну как же тебе не стыдно?.. Я была маленькая, а все помню. А ты ничего, ничего не помнишь. А еще ты должен был ехать куда-то, а я все думала: если ты каждый день меня столько целуешь, сколько раз ты меня поцелуешь, когда станешь со мной прощаться? А ты — ничего такого. Прижал меня, махнул рукой и пошел… И еще я помню, мы пили чай. Я взяла леденец, который принесла няня, и кинула в блюдце. А мама хлопнула меня по руке… — И снова Вика замолчала и прикусила губу.

Постучали в дверь. Вошла горничная и протянула Вике цветы.

Она робко взглянула поверх цветов на отца.

— «Папа, папа, — сказал, поддразнивая ее, Петр Ильич. — Это было, было? Он прислал мне цветы… И я, помнишь, еще на балконе сидела, а ты — стоял. А у него собака была. Верно, папа?»

Кто нынче думает о цветах?

Эстонцы.

Здесь увидишь цветок в кабине вагоновожатого, на телеграфе, в окошке телеграфистки, в комнате гостиницы, где утюг и доска для глажки.

Не очарование дочери, — в ней, как полагал Петр Ильич, не было поэтического, а только чувственное очарование, — заставило ее поклонника подумать о цветах. Привычка. Привычка всюду видеть цветы.

Горничная сияла. Нормально: Петр Ильич отец, у него дочка на выданье. В гостиницу приходит музыкант. Блондин. Звать — Мишелем… Валет из колоды карт. Эдакий рыцарь со стула в ратуше!.. В одной руке — дурацкий футляр, в другой — букет… Так он думал, а в ответ ему смеялись глаза пожилой горничной. Она была уверена: он счастлив вниманием, которое оказывают его выросшей дочке.