Свидетельство Густава Аниаса Хорна - страница 11

Моему деду он часто повторял: «В землю я не хочу, лежать в земле я не буду». Он хотел возместить лишения, которым всю жизнь подвергал свое тело и душу, чудовищным расточительством. Каменную погребальную камеру он начал строить еще при жизни. Его нетленное тело могло спокойно дожидаться завершения строительства… С изумлением — а может, со смущением и гневом — выслушали сыновья текст отцовского завещания. Доктор оставил им большое состояние — гораздо больше того, о чем они могли бы мечтать; но получение наследства связывалось с определенными условиями. Сыновья должны были дождаться завершения строительства мавзолея и не вправе были торопить мастеров. На протяжении нескольких недель покойник оставался в запаянном оловянном гробу и не желал покинуть свой дом. Наконец мастера сообщили, что их работа закончена. В склепе стояли наготове два саркофага из известняка. Оловянный гроб вынесли из дома, медные двери склепа раскрылись. Желтый поток света от горящих свечей тревожно выплеснулся наружу и смешался со светлотой полдня. Люди заглядывали в погребальную камеру, освещенную десятками восковых свечей толщиной с руку. Крышку одного саркофага сняли. Внутрь поместили оловянный ящик, а потом снова накрыли саркофаг крышкой, стыки промазали дегтем, прикрепили крышку болтами. Старший сын поставил в ногах саркофага венок из еловых ветвей; а второй венок возложил к соседнему пустому саркофагу. Снаружи, перед широко распахнутыми медными дверьми, стояли участники похорон — несколько сотен любопытных. И теперь вдруг распространился слух, будто жена покойного, умершая много лет назад, должна вот-вот появиться: мол, на старом кладбище соседней общины уже извлекли из земли ее гроб. — И действительно, со второго саркофага тоже сняли крышку. Однако больше ничего не произошло. Трое сыновей удалились, не опечаленные и не радостные. Орлиный нос старшего сына придавал ему большое сходство с отцом. Любопытствующие не расходились и всё ждали чего-то, потому что двери склепа никто не закрыл, свечи потушены не были. Слуга умершего доктора сидел на стуле, внезапно оказавшемся здесь, перед входом. Исполнитель завещания, адвокат, вложил в руку этому старику со слезящимися глазами сто серебряных талеров — тяжелый столбик из монет. Никто не знал, что бы это могло значить, но теперь старый слуга сидел перед входом в склеп, а погода, на его счастье, была теплой, безветренной. Любопытствующие задавали ему разные вопросы, но он не отвечал. Нетерпение ждущих подверглось суровому испытанию. Истекал час за часом, но ничего не происходило. Многие отправились восвояси, другие упорно ждали до наступления темноты. Потом голод, жажда и жутковатая аура этого места разогнали последних любопытных. Старый слуга переместился вместе со своим стулом внутрь склепа. Там было теплее. Там он и сидел, в полном одиночестве. Он сидел там за вознаграждение в сто талеров: наблюдал, как мало-помалу укорачиваются свечи, смотрел на гроб хозяина. Наконец около полуночи он услышал дробный перестук лошадиных копыт. Коляска с горящими факелами промчалась по проселочной дороге, мимо домов этого местечка, и свернула на дорогу, ведущую к кладбищу. Коляску влекла вперед шестерка лошадей. На одной из передних лошадей сидел всадник; два кучера, примостившиеся на облучке, с трудом сдерживали остальных четырех. Коляска доставила гроб супруги умершего: оловянный ящик, уже захороненный двадцать лет назад. Четверо рабочих ждали у входа на кладбище. Они взяли лошадей под уздцы и отвели их — шагом — к склепу. Они же осуществили погребение во втором саркофаге. Потом старый слуга запер гробницу. Свечи и после этого продолжали гореть, освещая позднее свадебное празднество двух призраков. Так было обговорено в завещании.

— Хорошая история! — сказал Тутайн. — И ведь когда-то давно она была подлинной жизнью и подлинными чаяниями человека, который думал о смерти не меньше, чем о жизни. Который, может, и жил только ради того, чтобы умереть в соответствии со своими желаниями, ибо считал, что конец жизни важней, чем ее начало.