Свидетельство - страница 47

.

Но самым хорошим качеством в командире роты было то, что он не крал. Потому, видно, и попал в столь сомнительное подразделение, что даже в этом не мог усвоить «духа» венгерского офицерства. Зато личный состав роты мог быть доволен: по утрам солдаты получали положенное им кофе, иногда даже с молоком. В похлебке среди овощей нет-нет да и попадался кусочек мяса. На ужин выдавалось крахмалистое тыквенное варенье, прозванное «гитлеровским салом». А поскольку рота лишь неофициально считалась штрафным подразделением, действительное же наименование ее было «рота общественно полезных работ», то после шестинедельной подготовки, когда солдаты усвоили разницу между «начальником» и «командиром», запомнили, кто такой «его высочество, витязь Миклош Хорти» и что их командира роты зовут «господином лейтенантом Фридешем Кальтенэкером» — кое-кому стали даже давать увольнительные. Ну, а если кто и без увольнительной, самовольно отбывал в увольнение, — на то они и солдаты! — мир от этого не переворачивался вверх тормашками. Важно было только поспеть к утренней поверке!

Из военных складов, как Сечи и предполагал, вскоре роту, наравне с другими подобными подразделениями, перебросили на рытье противотанковых рвов. Перекопали они весь Юллёйский проспект от трактира «Олень» до проспекта Хатар — рвами по два метра в глубину и ширину. Население Будапешта окрестило эти и другие «тактические препятствия», вскоре появившиеся по всему городу, «канавами-пятиминутками». Остряки уверяли, что советские танкисты, увидев рвы, в течение пяти минут не смогут двигаться дальше, так как будут хохотать до слез.

Добравшись до проспекта Хатар, солдаты Кальтенэкера размечтались, что теперь их снова вернут в город.

Однако мечта о более удобной жизни в центре города скоро рассеялась как дым. С проспекта Хатар роту погнали по грязному, печальному Надькёрёшскому шоссе в Пештсентимре.

К этому времени солдаты настолько привыкли к отдаленной артиллерийской канонаде, что почти перестали ее замечать. Скорее замечали, что наступило затишье. Затем до них стали долетать не только пушечные голоса, но и пушечные ядра: теперь уже не проходило дня, чтобы над расположением батальона не просвистел один-другой снаряд.

Итак, пришел час, когда Лайош Сечи, согласно указаниям партии, должен был бежать.

Он заранее присмотрел себе двор без собаки, в котором мог бы на время укрыться. Он с радостью подбил бы на побег всю роту, но для этого фронт был еще слишком далек, а деревня кишмя кишела полевой жандармерией. Так что своим планом он поделился только с двумя хорошими дружками, тоже коммунистами, и оставил на их усмотрение: передать другим или сохранить его предложение в тайне, полагаясь на то, что у каждого есть голова на плечах.

Сечи решил уйти, не дожидаясь вечерней поверки. В толчее, всегда царящей во время раздачи ужина, он никем не замеченный, отправился «по нужде» в глубь школьного двора, взобрался на ограду и осмотрел улицу. Узенькая, обсаженная акациями улочка была темна и безлюдна… «Черт с ним, с ужином, — решил Сечи. — Опять, наверное, гитлеровское сало будет да кусок хлеба!» Он осторожно перелез через изгородь, пилотку и нарукавную повязку — чтобы не обижать казну — забросил назад, во двор, а сам, перемахнув через канаву, засунул руки в карманы и неторопливо зашагал к своему «двору без собаки» на противоположной стороне улицы. На углу он остановился, осмотрелся. Полевая жандармерия, по-видимому, тоже была начеку в этот вечер; приближались опасные минуты отправки батальона, и жандармы в полной боевой готовности собрались на площади перед зданием сельского управления. Но «бессобачный» двор был недалеко. К нему вела узкая дорожка, проходившая между задней белой стеной дома и каменным забором в рост человека. Прыжок — и Сечи был уже на углу у забора. На четвереньках, по-кошачьи, Сечи прополз по наклонной кирпичной кладке несколько метров и добрался наконец до дощатой пристройки к стене облюбованного им дома. Хорошо рассчитанным броском он перескочил на крышу пристройки и тотчас спрыгнул оттуда на мягкую землю сада. Собака в соседнем, обнесенном каменной изгородью дворе залилась яростным лаем, но когда увидела, что гость не к ней, — успокоилась.