Свобода от совести - страница 7

Тем не менее вскоре всё было позади. Та ляда действительно услужила нам, компенсировав первоначальную утрату физического и нервного запаса.  Я стоял на взлобке с дреколиной в руке, воображая себя тем Аполлоном, и любовался окружающим пейзажем. Мои помощники резвились, так словно впервые оказались на свободе, при этом не забывая о своих обязанностях.

Быть может, это лучшие дни лета. Хотя – кому как. Днём уменьшившийся до размера пятака диск солнца изнурительным вязким зноем залил округу. Но я только рад пеклу. Правда, моим помощникам жарища тоже не помеха. Они кто борется, кто кувыркается, кто бегает, а кто просто лежит на лужайке средь фантазии июньских красок. Что за наваждение! Ближе к опушке, к которой невольно прижимается стадо, – словно подобранный из разноцветья букет: средь рассыпавших свою лазурь васильков белеют головки клевера; как глазами счастливой девчонки, радуется теплу фиалка, над которой качается от лёгкого дуновенья ромашка; будто возомнил себя повелителем местности, выкинув богатый султан, иван-чай. Но всё это привычно просто, пока вдруг не увидишь словно только что склонивший свою чудную шапочку колокольчик. Тот самый, который, если в песне, то обязательно о счастливой любви.

Она появилась на опушке того острова. С ведёрцем полным рдевших ягод, в сарафане в крупных цветах, похожая, как вообразил я, на куприновскую Олесю. Уже проходя мимо, вдруг тактично остановилась, улыбаясь поздоровалась.

– Бурёнушек не растеряли ещё?

– Сама не потеряйся, – оскорблённо съязвил один из пастушат.

– Какой ты бойкий на язык, – всё улыбалась Олеся, намереваясь было уйти, но, передумав, поставила ведерце на землю.

– Угощайтесь.

Тот, что оскорбился, видно, решив, что имеет право первого, не мешкая, запустил руку в дармовщину. За ним потянулись остальные, неторопливо, поочерёдно, шёпотом усмиряя аппетиты друг друга:

– Куда загребаешь? Не всё ж нам.

Её звали Гульсум. Она была дочерью деревенского учителя. Школьные каникулы уже оставили свой отпечаток на её внешности. Башкирки солнцеобильного южного Зауралья нередко отличаются от соплеменников мужской половины не столь смуглым цветом лица. Коренной наш башкир – фигура колоритная. Предполагаю, его меньше других племён коснулся, как слышал я у учёных людей, фактор смешения, и потому (да простит читатель этот термин) окрас моих собратьев – словно на вертеле их коптили, в сочетании с независимым выражением лица пробудит невольное уважение. Другое дело нареченная мной Олеся. Загар тронул её лоб, виски, руки, но плечи под крылышками сарафана были  светлыми. Кыпчакский тип лица, но, повторюсь, не огрубевший под солнечными лучами, придавал всей внешности редкую неповторимость. (Ангельскую красоту, мне приходилось слышать, обретают рождённые в любви дети). И все это при её легкости общения с нами. Уже скоро Гульсум колдовала над козанком, в котором бурлила шурпа из баранины.

После обеденной трапезы, когда наши подопечные дружненько устроились в тенёчке окраины острова, чтобы переждать самые знойные часы, мы предались непринужденной беседе. Она свободно изъяснялась по-русски, но упорно, предполагая моё пренебрежение, говорила на родном языке. Её речь была богата пословицами, поговорками, и мы увлеклись их переводом. Она звонко, откинув слегка голову, смеялась моим импровизациям, находя в них серьёзный смысл, и сама уже при случае старалась ввернуть что-либо в дополнение.

Таково было моё отдохновение от многомесячного гнёта нервных и умственных нагрузок в университетских аудиториях. Непредвиденное, эффективное. Но всё было ещё впереди.

Гульсум засобиралась домой, лишь солнце, отдавшее сполна своё благодатное обилие, стало сваливать за вершинки белоствольных красавиц. Двое моих подпасков в обеденный покойный час, не выдавая своей затеи, сходили в направлении, где начинала свой день наша приятельница, и к её уходу принесли в двух кульках из лопуха ягоды, как раз столько, сколько было нами выедено. Мы договорились о завтрашней встрече, здесь же на лоне природы.

– Ты придёшь завтра?

– Куда ж деваться. Обедом-то вас покормить надо.