Свобода от совести - страница 9

Ребятня, закатав штанины, с шумом, говором стала переходить брод. Гульсум, остановившись у речной закраины, избалованно съёжилась, собрав плечи, сведя локти.

– Ой, не хочется в воду.

Это не строгий мужской расчет и не только дань сильного слабому, это природа так устроила сущность полов, чтобы мир не только испытывал людей неизбежным противоречием, но и полнил их сердца теплотой, согласием. Едва успело состояться последующее таинство, как уже отчетливо можно было слышать впереди шёпот:

– Смотри, смотри, он поднял её на руки.

– А она, смотри, обхватила его за шею.

Гульсум была легкой, как мечта. Пахло от неё дымом, речной водой и тихой нежностью. Я бы мог нести её целую ночь. Но речка была неширокой, а Гульсум хотелось спать.

Еще целую неделю оставался я в деревне. Нет, целую вечность. Потому что, хотя в те дни летнего равноденствия от вечерних сумерек до рассвета всего-то три-четыре часа, для того чтобы сердца двоих бились в унисон, а дыхание было единым, важна не продолжительность времени, а то, что месяц повис хоть на час над головами двоих счастливых.

По утрам мои юные сотоварищи, то порознь, то всем гуртом, появлялись перед калиткой дворища сестры, требовали выдернуть меня из постели. Мы вновь и вновь обсуждали успешную вылазку той ночью, вспоминали пастушеские наши хохмы, а то на меня обрушивались новые инициативы – испытать методы ловли щук петлёй или острогой. Но я, благодарный этому неустанному племени за доставленное удовольствие, полезное эмоциональное напряжение, тактично отказывался от новых предприятий. Потому что днём помогал сестре в её бесконечных заботах о хлебе насущном, а вечерами, лишь сумрак опускался на берёзовые колки близ деревенской окраины, адрес нового романтического поприща, шел к той, которая нежданно-негаданно остановилась на моём безмятежном пути.

Все мы Адамовы дети, всем нам та госпожа искусительница предложит отведать свой плод. Целая неделя была каким-то сказочным сном. Гульсум, будто бы это в первый и последний раз в жизни, выплеснула столько чувственной энергии, что невдомёк мне было, чем обернется моя, сына Платона, осторожность и рассудительность. А ведь правильно сказано: человек за всё платит сам.

Пора было уезжать. Ждали дома родители, близился день отъезда в фольклорную экспедицию. В раннее уже июльское утро, ещё очередная пастушеская бригада не будила хозяек к дойке, мы стояли на мосту через ту речку, над которой я нёс её, сонную и лёгкую, как мечта.  Она была в том же сарафане в крупных цветах, той же Олесей, только ставшей такой близкой. Лишь в её взгляде я видел свою уходящую дорогу. День меркнет к ночи, а человек к печали. Но было утро, когда впереди ходит рассудок. Я пил её запах, когда она прижималась ко мне, что говорило то ли о конце, то ли, наоборот, о будущей встрече.

– Это здорово, что мы встретились с тобой. Я так рад. А ты?

– Зачем спрашиваешь? Ты же сам всё понимаешь, – опустив глаза, прошептала она. –  Почему так вдруг засобирался?

– Дела, Гульсум, дела.

– Дела никогда не кончатся. А радость на потом не оставляют.

– Я напишу тебе.

Она молчала. Только теперь тревога шевельнулась в моей груди.

– Я напишу тебе? Ты почему молчишь?

– Мне надо подумать.

Она подняла голову. Лицо её было серьёзное. Привстав на цыпочки, дотянулась губами до моей щеки, тихо отступила, повернувшись, ровной походкой направилась в сторону деревни.

Это был ушат холодной воды, от которого мост качнулся подо мной. Проводив её взглядом до поворота, возле которого кладбищенская изгородь будто разделяла мир на радость и печаль, а Гульсум, оглянувшись, покачала здесь мне рукой, я быстро зашагал в противоположном направлении. Последние её слова не шли из головы. «Мне надо подумать». «А не чертовски ли рациональным становится этот мир?» – думал я, шагая в направлении от деревни. Но юношеский рассудок скоро расставил всё по своим местам. «Нет. Он рационален не более чем надо. Просто счастье не будет таковым, если продлится слишком долго».

В одной эскадрильи со мной служил Колька Стрепков — сибиряк из Бурятии. Запомнился он мне, кроме как игрой на гитаре, ещё постоянно повторяемым присловьем: врёт, как писатель.