Свободная территория России - страница 38

Пахомыч был сексотом со стажем. Пошел он в сексоты добровольно и никто его не принуждал. Стучал он еще с 1930-го года в бытность свою слесарем на заводе Красный Факел. Чекисты тогда успешно внедрили его в тамошнюю троцкисткую организацию и осведомлял он до тех пор пока не были выявлены все враги народа. Да были ли троцкисты в их цеху вообще? Согнувшись над тисками и опиливая гайки, он не задумывался над этим, но регулярно передавал оперуполномоченному все услышанное и увиденное, а тот «варил» из них дело. Арестованные пошли на каторгу, их семьи постиг тот же печальный удел; расстрел грозил и самому Пахомычу, но опер отмазал его, подколов в дело рапорт, что Пахомыч свой. Его перевели сторожем на проходную другого завода поближе к месту его жительства в Марьиной Роще; там он продолжал исполнять свои функции тайного осведомителя. Ему доставляло огромное наслаждение писать доносы на успешных людей, особенно на начальство, и видеть как в результате его злых фантазий они, ухоженные и красивые, больше не появлялись на работе, а исчезали в недрах ГУЛАГа. Их элегантные жены, проходившие мимо него в горючих слезах в приемную влиятельного лица, не удостаивали Пахомыча мимолетным взглядом, не подозревая, что именно он смешал и расстроил их жизни. Было ли у него имя? Этого за давностью лет никто припомнить не мог и называли всегда по отчеству — Пахомыч — не подозревая, что этот сгорбленный, суетливый старичок с быстрой походкой уже 20 лет числится в платежных ведомостях госбезопасности. Внешность он имел самую простонародную — белобрысое курносое лицо, тонкие поджатые губы, уши обыкновенные, выступающие между прядей коротких соломенных волос — но белесые глаза порой выдавали его сущность, обжигая собеседника лютым, ненавидящим взглядом из-под козырька низко надвинутой кепки. Носил он серую посконную рубаху, подпоясанную тонким ремешком, и черные заношенные брюки с пузырями на коленях падали на грубые стоптанные башмаки. Был он, конечно, всегда как все, и свой в доску. Проживал Пахомыч со своими родственниками в одноэтажном бревенчатом строении, в котором до революции находилась чайная; ее упразднили, переделали под жилье и теперь размещалось в ней шесть семей. Улица его, состоявшая из двух рядов низеньких, темных и ветхих избушек каждая с тремя крошечными оконцами была немощеной с царских времен. Любой дождик превращал глину в глубокую грязь, но когда лужи высыхали, то пыль поднималась до крыш и никакие закрывающиеся на ночь щелястые ставни не могли остановить ее. Прах и песок лезли в двери, окна, в глотки и щипали глаза. В комнате, отведенной Пахомычу исполкомом, проживало пять человек — он со своей старухой и его сын с женой и ребятенком — все как у всех, ни лучше, ни хуже. Отхожее место было во дворе, там же у калитки — водопроводная колонка. В помещении пахло гнилью, затхлой сыростью, керосиновой гарью и чем-то прелым, вроде проросшей картошки или квашеной капусты. На коммунальной кухне соседи спорили и ругались из-за пустяков: кому сегодня выносить мусор, кому полы подметать, кому наполнять цинковый бак с водой, но больше всего злобились они на старуху, живущую в лачуге напротив. Ведь целая изба досталась ей в единоличное распоряжение, плевать, что там числились ее муж и сыновья; их там больше не было, они выбыли — ясное дело, что пора было старуху уплотнять! Все обитатели дома напротив не жаловали Прасковью Евдокимовну, не здоровались с ней и отворачивались при встрече, но хуже всего ненавидел ее Индустрий, сын Пахомыча. Было ему за 30, вернулся oн с фронта нервным, больным и туберкулезным; калорийного питания ему не хватало, не доедал, вот и повадился к бабке по ночам в курятник лазить и яйца воровать. Та его заметила и пожаловалась участковому. «Зачем бабке столько яиц?» горячился Пахомыч, обнимая за плечи стоявшего рядом сына. «Разве она одна столько может съесть?» Милиционер, заткнув нос, молча сидел за столом в их комнатенке и записывал показания в планшет. Так или иначе, делу о краже яиц был дан ход и Индустрий, получив повестку, начинал беспокоиться, ожидая появления в суде. Однако удача и в этот раз улыбнулась Пахомычу и отвела беду от его сына. Случилось это так. Оперуполномоченный Крюков срочно вызвал осведомителя в свой кабинет. «Тревога идет по городу, друг ситный,» озабоченно барабанил он пальцами по столу. «Диверсантов ловим. Притаились они, подлецы, среди нас, как на дно залегли, и ни мур-мур. В текущий момент партия требует от каждого секретного сотрудника революционной бдительности и политической сознательности. Держи глаз востро и все запоминай, ничего не упусти. Рапортуй немедленно, как завидишь что-нибудь необычное. Враги где-то рядом. Не подведи.» Второй раз Пахомычу напоминать не пришлось. Kак боевой конь, закусив удила, понесся верный сексот вперед. Не удивительно, что наставлениям кума Пахомыч внял до последней капельки и мысли его, конечно, обратились к соседке напротив. Почему так часто Прасковья топит печь? Почему ее окна всегда зашторены? Почему она стала затворницей и никого к себе не пускает? И все же долгий опыт предательства подсказывал Пахомычу, что идти с этим к оперу не стоит. Маловато обвинительного материала — не потянет; все ее странности Крюков объяснит естественными причинами и отпустит сексота с насмешкой. Ах так! Чтобы собрать больше информации, все члены семьи Пахомыча сплотились в одну шпионскую команду — за бабушкой стали следить круглосуточно. В бинокль наблюдали за ее избой; смотрели, что она несет в кошелке; считали и удивлялись как много расходуется продуктов; проходя по улице, невзначай подходили поближе к ее окнам, вслушиваясь в каждый шорох и скрип, исходящий из таинственного логова. Через неделю выяснили следующее: в доме, помимо старушки, кто-то есть; кто именно и сколько их — было непонятно. Слышали приглушенные мужские и женские голоса, пару раз видели темные силуэты на шторах, иногда кто-то приятным баритоном тихонько напевал Вечерний звон.