Свое и чужое время - страница 14

— Ты что, папаша, жеста, что ли, не понимаешь? — еще шире осклабился он. — Это значит: поди-ка сюда.

Я шагнул к столу и остановился на почтительном расстоянии.

— Ну так как же твое фамилье?

— Перестаньте! — бросил я сорвавшимся голосом, с трудом сдерживая закипающий гнев. — К чему это все?

— Фамилия! — веселея, поправился он. — Итак, перейдем-ка, папаша, к делу… По какому проходил первый раз?

— Раскройте папку — увидите!

— Я-то знаю! Хочу, чтоб дружки твои знали! Говори, не стесняйся!

— За ограбление банка… — постарался я держаться как можно скромнее, но не теряя достоинства истого грабителя.

Он буквально ликовал от сознания своего безошибочного чутья.

— Вижу, с банковским факиром имею дело.

Я опустил глаза в безмолвном согласии.

Серые глаза плеснули мне в лицо восторг и упоение:

— Пять крытки, восемь зоны?

— Четыре крытки и шесть зоны! — поправил я, сохраняя достоинство, и мельком выстрелил взглядом в сторону Кононова и Синего, остолбеневших в диком удивлении. — Но ведь с тех пор, гражданин начальник, я не грабил даже колхозные кассы…

Мстя за «папашу», я ерничал, обезличивая обидчика бездушным обращением «гражданин начальник», стараясь пристыдить его отстраненностью от всего, что по другую сторону чиновничьего стола.

Кононов и Синий, прошагавшие со мной сотни верст по вязким разухабистым дорогам России, приглядывались, узнавая меня по-новому из столь щедрого «послужного» листа и не скрывая симпатий к моей безупречной сдержанности. Хотя, говоря по правде, мне и нечего было рассказывать! Мои трудности были иного порядка и вряд ли могли сравниться с их собственными проблемами. Говорить о себе — значило плакаться людям, пережившим куда большие потрясения, нежели те, о которых я избегал заикаться.

— Что мы, в конце концов, кого-нибудь ограбили, что ли? — возмутился Кононов, когда в дело начали включать понятых.

— Документы на стол! — прозвучала команда Макса, явившегося с ними. — Портфели и сумки туда же. Карманные вещи и деньги — вот в этот ящик.

Обыск оказался затяжным и даже комическим, поскольку Кононов то и дело извлекал из своих многочисленных карманов вещи редкого назначения — щипчики, пинцеты разных размеров, пилочки, ножички, брелочки.

В ящике вырастала гора из бумаги, фотографических снимков, неизвестно зачем и при каких обстоятельствах оказавшихся у Кононова, отчего понятые не скрывали улыбок, Макс же — досады, оттого что все это придется означивать в протоколе.

— Все, что ли? — раздраженно спрашивал Макс всякий раз, когда рука Кононова запускалась в карман, на что тот отзывался спокойно и односложно:

— Сейчас поглядим…

И вот, когда все карманы были вывернуты наизнанку, Кононов извлек откуда-то красивый бумажник и принялся в нем копаться, выуживая из многочисленных отделений купюры разных достоинств.

— Да тут вещей на целый огромный сейф! — пошутит тот, кто недавно занимался нами по поручению Макса.

— Все свое вожу с собой! — коротко отрезал Кононов на шутливое замечание.

— Тереха, — оборвал Макс коллегу, — проверь паспорта!

И пока тот, взяв паспорта, стоял, соображая, что бы еще сказать, Макс взял лист бумаги и, прощупывая каждую вещь, стал вносить в протокол, предварительно приглашая освидетельствовать ее понятым.

Синий, уставший от затянувшейся процедуры, нелепо пялился на ящик в ожидании часа, когда наконец доберутся и до него.

Тереха исчез с паспортами за дверью навести справки по коду. Пока щелкал телефон и бюро выдавало Терехе «пищу», у нас шла кропотливая работа. Разворачивались и читались бумаги десятилетней давности. Попав в очередной протокол, они складывались вновь, но уже отдельно от еще не проверенных. Кононов, отвечая время от времени на вопросы, сам заглядывал в них, словно боясь нарушения хронологической последовательности.

Мы же с Синим продолжали стоять с вывернутыми наружу карманами, в распахнутой верхней одежде, являя, наверно, сцену не менее любопытную, чем давешняя с кононовскими вещичками.

Когда от вещей перешли к пересчету купюр, мы наконец облегченно вздохнули. И впрямь, прощупав Кононова до нервической щекотки, перешли к Синему, у которого на груди обнаружили лишь нательный дешевенький крестик, взывавший простить и помиловать.