Своим путем - страница 40

— Это неправда… It is not truth, — добавил он, с трудом подбирая английские слова.

Он еще что-то говорил, но в зале поднялся шум.

— Let him speak! — Пусть говорит! — кричали одни.

— Коммунист! Долой его! — кричали другие.

Мама обращалась к окружающим, умоляя:

— Он не коммунист. Он эмигрант. Это мой муж… он болен… Не слушайте его. Он не знает, что говорит… У него сердце больное. Он уйдет… У него сын в России…

— Федя, замолчи! — дергала она отца за полу пиджака. Но тот отталкивал ее.

— …Чаплыгин рассчитал… Жуковский… — слышались отдельные слова среди нарастающего шума.

Несколько «перемещенцев» двинулись в сторону отца. Мама заметалась в испуге.

— Федя… ради бога… да плюнь ты на них… Пойдем.

Отец плюнул и заплакал.

Это было так неожиданно, что многие рассмеялись, глядя на забрызганного слюной плачущего старика. Другие замолчали. Какой-то американец показал кулак приближавшимся «перемещенцам», и они смылись.

Мать увела шатающегося старика.

Через две недели отец умер в чистой, комфортабельной, холодно-безразличной американской клинике. Чтобы не видеть пластмассового блеска палаты, отец лежал, отвернувшись к стене, и ни на кого не смотрел. Он особенно возненавидел «кикимору» — рыжую накрашенную медсестру, которая ухаживала за ним.

Он с ней поссорился в первый же день, как прибыл в палату со своей писаниной и бутылкой «Цимлянского». Эту бутылку подарил ему кто-то из советских людей, посетивших США в конце войны. С тех пор отец не расставался со своим «Цимлянским». «Выпьем с сыном, когда встретимся», — говорил он.

Бутылку у старика отбирали, прятали в шкаф. Но он снова ее ставил на подоконник и часами смотрел на отблеск солнца в темном стекле. И «кикимора» уступила.

Умирал отец долго и мучительно. Он диктовал матери свои пьесы, требовал от нее обещания, что она вернется на Родину, просил положить простой камень на могилу и ждал, ждал письма от «своего русского сына». Но были тяжелые годы «холодной войны», и я не писал.

Отец распорядился вылить «Цимлянское» на могилу после похорон. «Может, сын навестит меня»; он сам выбрал попа, который будет служить панихиду: «Этот, по крайней мере, не предатель», завещал свою логарифмическую линейку «русским» внукам. Потом простился с Алькой, мамой, «американскими внуками» и умер.

Вскоре над его могилой, политой «Цимлянским», в Лэквуде, близ Нью-Йорка, прочертил небо росписью русского технического гения полет первого спутника Земли.

О Париже я написал, вероятно, излишне подробно. Это потому, что нахлынули воспоминания. А они конкретны и личны.

Латинский квартал, о котором я рассказал, давно ушел в прошлое. Исчез предвоенный Париж… Я описал жизнь студенческой богемы в Латинском квартале моей юности. Состоятельные круги буржуазии, посылавшие своих детей в Латинский квартал, считали себя хранителями традиций Европы и созидателями будущего.

И все же даже в те далекие годы среди массы благонамеренного студенчества имелась неспокойная, бунтарски настроенная прослойка. Родилась потребность осмыслить события, найти свое место в приближающемся столкновении. Друзья из кружка Клода Бернара готовились к борьбе, хотя и не очень знали за что и как. Многие из них погибли.

С тех пор прошло много лет. Мне приходится бывать в разных странах, и я внимательно присматриваюсь к учащейся молодежи наших дней. Конечно, все изменилось. Другие нравы, другие заботы. Будущее омрачено призраком безработицы. Культурные и этические основы общества поколеблены. Все в движении, и над Европой, превратившейся в небольшой островок средь бурного мира, лежат зловещие тени ядерных ракет.

Волнуется, бурлит молодежь. Среди студентов и Парижа, и Копенгагена, и других городов мне кажется, что я узнаю своих бывших друзей. Как будто те небольшие группы, к одной из которых я когда-то принадлежал, так разрослись, что охватили почти все студенчество, во всех странах мира. Неспокойная, ищущая молодежь, разве это не предвестник грядущих перемен?

В истории, которую я рассказываю, много необычного. Каждая жизнь неповторима, как неповторима каждая эпоха в развитии человечества. Мои студенческие годы совпали с затишьем перед бурей.