Своим путем - страница 8
Чудак, он еще верит в свои коробки передач без шестерней, в свои моторы с переменным ходом поршня! По ночам он себя вновь чувствует инженером, и ему, вероятно, кажется, что он еще «там» — в лаборатории Жуковского.
Прошу Альку потушить настольную лампу и, повернувшись к стене, закрываю глаза.
Стоп!
Кадры прошлого, стоп!
Повинуясь усилию воли, картинки прошлого замелькали и остановились. В глубине памяти скрылось видение далекого Парижа.
И вот передо мной белизна листа бумаги. В конусе света настольной лампы блеснули привычные предметы, вернули к реальности сегодняшнего дня. Руки сами потянулись к трубке, набивают ее, нащупывают спички. В полутьме выступил рисунок латышского покрывала на диване, африканский узор на стене.
Вот на кухне пробили часы, и в ночной тишине послышался легкий шум заснувшего города. За окном в темноте сверкают огни Москвы. Вот шпиль гостиницы «Украина», там, по Дорогомиловской набережной, бегут белые и красные огоньки. На черном фоне стекла вспыхнул и погас огонек трубки. Блеснули стекла очков, седина. Мой призрачный, седой двойник.
Подумаем.
Так было. Да, так было. Более сорока лет назад. Что ты скажешь теперь?
Чужбина…
Ой, так ли? Твой родной, милый Париж, где ты пошел в школу, вырос, полюбил?
И все же чужбина…
Но, может быть, ты сам во всем виноват? Ты был глупым, самодовольным юнцом. Ты все отрицал. Ради самоутверждения. Ведь это ты бросил Париж, а не он тебя. Вспомни брата. Он был проще и лучше. Он жил Парижем, с жадностью впитывал все, и хорошее и плохое.
Брат.
Где-то в Нью-Джерси, в Сомервиле, способный инженер и удачливый бизнесмен, он руководит собственной фирмой. Жена — американка, дети — американцы. Пробежали годы. Мы редко писали друг другу. Иногда звонили по телефону и напряженно вслушивались в интонации знакомого голоса. После сорокалетней разлуки мы оба боялись встречи. Каждый боялся потерять брата, того веселого парня, который продолжал жить в памяти каждого из нас.
И все же встреча состоялась. Брат приехал в Москву со своей новой женой Кэроль.
Совсем недавно он сидел вот на этом диване, и мы смотрели друг на друга. Не отрываясь. С такой теплотой и нежностью, что неудобно писать об этом. Что только не сделает с человеком сорокалетняя разлука! Мы были беззащитны друг перед другом, не способны хитрить. Из гостиной доносились голоса Кэроль и Наташи — они говорили о детях и внуках. А мы молчали, думали друг о друге.
Каторжная жизнь брата. Вся в упорном труде, в постоянном риске. Горечь неудач и торжество побед. Производить больше, лучше, дешевле. Подавить конкурентов а Европе и Японии. Вперед, вперед!
Вот она, мечта нашего отца. Воплощенная в жизни моего брата. Но почему в глазах брата угадывается такое щемящее чувство одиночества?
Ему тоже за шестьдесят. И он должен выложить на стол итог своей жизни.
— Передо мной еще несколько лет… — Брат говорит нерешительно. Потом добавляет твердо, с чуть заметным вызовом: — Я удвою свой капитал. И умру спокойно.
Брату нужно мое признание, мое одобрение. Именно мое. Отца уже нет.
Я отвел глаза. Мы оба подумали об отце. Показалось, что он вошел в комнату.
— Мы смеялись над отцом, — сказал брат, — он был неудачником. Я добился того, о чем он мечтал. И он мог бы…
Я не смог солгать:
— Мне дорог отец именно потому, что он был неудачником.
Мы замолчали. Подойти ближе друг к другу мы не решились.
Увижу ли я снова брата когда-нибудь? Договорим ли мы недосказанное? Что думает брат сейчас обо мне? Где-то там, в Сомервиле.
Открываю ящик стола, вынимаю фотографии брата. Вот он в форме бравого американского летчика времен второй мировой войны. Вот в виде энергичного бизнесмена перед своим предприятием.
Что за маскарад!
Мой брат — это открытый парень из Латинского квартала, полный мечтаний и несбыточных надежд; мой брат — это уставший, седой человек, сидевший вот здесь на диване и так нуждавшийся в моем одобрении. А эта защитная личина не для меня, а для других. Спадет она с лица брата в его последний час.
Как трудно быть самим собой. Особенно в конце жизни. Я сам, смогу ли я дописать то, что задумал?