Своя земля - страница 9

Но Николай Устинович знал, что неспособен сделать этого, — он испытывал состояние человека, которому назойливо напоминают его вину. Делал это Василий Васильевич. Оказавшись за щедрым столом, не мог не отблагодарить хозяйку и, перегибаясь всем туловищем к Червенцову, почти вдохновенно рассказывал:

— Я, бывало, погляжу на нее, как она, сердечная, бьется, сердце кровью исходит. Мужика-то на фронте убили, осталась одна, а на руках мать-старушка да дитенок малый, и помочь некому. Легко ли! Иной раз скажу своей бабе: «Видишь, каково Настюшке достается, а не ломится: вот, мол, характер настойчивый». При таких обстоятельствах жизни другая женщина не то чтобы в свое положение войти, а махнет рукой — пропади ты все пропадом. А Настюшка все перемогла. Я вот про себя расскажу. Ну, не взяли меня на фронт по причине расстройства моего организма, но работать не ленюсь, норму завсегда выполняю, к водке приверженности нет. А вот такого дама, как Настюша, до нынешнего дня не поставил, так сказать, мешают ограничения по части разных материалов. Тут она превыше меня, мужика, оказалась. Значит, есть у нее талан на это самое. И опять-таки по обстоятельствам домашних условий, как она без мужика осталась, а хозяйство держит в исправности: корма там, скотина и прочее по дому, — и ведет себя аккуратно. Не зря наши партийцы секретарем выбрали, достойна, значит, тому…

Кичигин оказался презанятным говоруном, однако его словоохотливость начала досаждать Николаю Устиновичу: было в его разглагольствованиях нечто такое, что можно бы принять и за намек. Червенцов, не дослушав, отвернулся от него и поднял стопку:

— Ната, что слышу? Хочу выпить за твои успехи.

Она засмеялась.

— Василий Васильич, не сплетничай за столом, нехорошо.

— Настя, я, ей-богу, ничего. Поясняю насчет разных обстоятельств, — возразил Кичигин.

— Слышала, краешком уха слышала, — погрозила ему Анастасия Петровна. — Ну что ж, выпью и я за вас, Николай Устиныч… Налейте и мальчику, пусть и он за наше счастье выпьет, горьким за сладкое.

Все засмеялись, потянулись чокаться, только Надя, с рюмкой в руке, прислонившись к плечу мужа, что-то озабоченно шептала.

— Ну, а вы что же, Надя? — требовательно спросил Николай Устинович. — Ваш муженек чем-то недоволен, все хмурится, а?

— Ничего подобного! — торопливо ответила Надя.

— Ох, девка, девка! — негромко отозвалась мать. — Хочешь, скажу, почему твой Федор дуется?

— Не нужно, мама, рассержусь! — вскрикнула Надя, порываясь вскочить. Федор скупо улыбнулся:

— Пустяки все, внимания не обращайте.

Но и от улыбки лицо Федора не ожило, она не связалась с другими его чертами, а в угрюмо сведенных бровях по-прежнему гнездилась хмурь. «Ну и зятек у меня, — насмешливо подумал Николай Устинович. — Видать, тяжеловат характерцем».

Расходились поздно, и прежде всех исчез Аверьян Романович, за ним поднялся и Кичигин. Однако он не ушел, а отвел Николая Устиновича к окну и принялся что-то рассказывать приглушенным голосом. Надя помогла матери убрать со стола и тоже ушла с Федором. Василий же Васильевич все не покидал горницу, мешая хозяйке и гостям. Налитый сном, Артемка не дождался, когда отец закончит разговор, и подался в сарай, где на свежем сане было постелено ему и отцу.

Но вот наконец отец и Кичигин вышли на крыльцо и остановились. Словно провожая их, в доме помигал и потух свет. Артемка слышал, как Василий Васильевич рассказывает о каком-то голом срубе, просит навестить, чтобы самому убедиться в чем-то, и никак не мог вникнуть в ускользающий смысл слов Кичигина. Отец коротко отвечал: «Хорошо, что могу — сделаю». И снова бубнил голос Василия Васильевича, и отец отвечал уже нетерпеливо: «Но я же сказал».

Мальчик так и не дождался отца и уснул под дремотный шорох соломы на кровле.

Артемка проснулся на ворохе душистого сена. В широкую щель под крышей в сарай западал дымчатый луч, оранжевыми пятнами располагаясь на бревнах стены, до лица и рук доходило прохладное дуновение. С живым ощущением тишины и радостно сияющего утра он быстро сел на зашуршавшем под ним сене и потянулся к постели отца. Но его не было, лишь на смятой простыне, осыпанной сенной шелухой, осталась глубокая промятина.