Сын эрзянский - страница 20
— Дмитрий остался разговаривать с попом. Во всем селе он один умеет говорить не по-нашему. Сам поп оставил его...
К Нефедовым на крестины пожаловал и поп. Его приглашали и другие, но он выбрал Дмитрия; с ним можно хоть словом перемолвиться. За ними приплелся и Никита. Его посадили рядом с попом в передний угол.
— Хрен у вас есть? — спросил он Марью.
— Чего другого, а этого добра хватает.
Она внесла из сеней огромный корень, вымыла и, пока бабушка Орина накрывала на стол, истерла его в плошку и поставила перед Никитой. Тот ел его с пирогами и со щами.
Дмитрий наливал гостям самогона, Марья обносила их брагой. Угощение было не ахти какое — щи на курином бульоне, гречневая каша с конопляным маслом и каждому по вареному яйцу. Сваренную во щах курицу съел почти всю один поп. Марья приготовила для него десяток яиц и зарезанную курицу, уложила все это в небольшой кузовок. Поп пил много и жадно. Дмитрий наполнял ковш на совесть, кто сколько выпьет. Самогон двойной перегонки особенно у него удался. Попа пришлось выводить из избы под руки.
Как только мужчины вышли из избы, их места за столом заняли державшиеся в стороне женщины. Все они были ближние соседки Марьи. Бабушка Орина со своей снохой, мать крестной Ольги, еще две-три женщины.
Проводив мужчин за ворота, Дмитрий вернулся в избу и привел с собой трех нищенок, стоявших под окнами. Их посадили за стол с соседскими ребятишками, когда женская половина гостей, поблагодарив хозяев, разошлась по домам. Наступили сумерки. Пришло стадо.
Освободившись от своих дневных забот, Охрем поспешил к Нефедовым. Он не забыл обещание Дмитрия угостить его.
— Говорят, у тебя сердитый самогон, — сказал Охрем, присаживаясь на длинную лавку.
Дмитрий вынес из предпечья кувшин и поставил его на стол.
— Кто тебе сказывал, не Никита-квасник? — спросил он.
— Квасник со мной разговаривать не станет, — усмехнулся Охрем. — Сам видел, как попа всем миром поднимали на телегу. А он, говорят, у тебя угощался.
Охрем взглянул исподлобья на стол, где лежали куски пирогов, и облизал потрескавшиеся, обветренные губы. Пастуха не так часто угощают пирогами и самогоном.
— Да ты садись за стол, — сказал Дмитрий. — Садись смелее, угощайся. Моя жена не часто устраивает такие праздники. За десять лет это третий.
— Ты, Дмитрий, на жену не сетуй. Марья свое дело знает, родила тебе второго сына, — проговорил Охрем и повернул голову к Марье, чтобы посмотреть на нее здоровым глазом.
Дмитрий налил из кувшина в ковш самогона и поднес гостю:
— Пей, Охрем, за доброе здоровье Степана, чтобы он вырос большим и хорошим человеком.
— За это выпить можно, — сказал Охрем, принимая ковш.
Его лицо, изрытое ямками оспинок, потемнело, из застывшего оловянного глаза скатилась крупная, точно светлая бусинка, слеза.
— За мальчика выпить одно удовольствие... Выпью. Подрастет, может, как и Иваж будет пасти со мной стадо.
— Это уж как бог даст, — отозвался Дмитрий.
Марья, заметив на щеке Охрема слезу, спросила:
— С чего это ты, Охрем, так расстроился?
— Из-за себя расстроился, сестричка, — мрачно сказал Охрем. Ковш в его руках задрожал.
— Выпей, успокоиться, — сказала Марья.
Охрем, словно бы не расслышав ее, смотрел на дрожащий в руках ковш и продолжал говорить:
— Несчастным меня пустил на свет всевышний, лицо мое обезобразил оспой, глаз закрыл бельмом. Поэтому и не смог жениться... Мне ни одна женщина не родит сына... Живу на земле, точно сухое дерево...
Он смолк, не торопясь осушил ковш, взял со стола кусок пирога. Дмитрий ему налил еще ковш, он осушил и его.
— Вот если бы здесь был дед Охон, он бы меня угостил табачком, — сказал Охрем.— Одинокому человеку, кроме самогона и табака, ничего не надо.
Он посидел немного и запел:
Умер, пропал у эрзянского парня отец,
Пропала и нет у молодого Алюши матери.
Эта печаль для эрзянского парня не печаль,
Это горе для молодого Алюши не горе.
Потом умерла у эрзянского парня жена,
Пропала у молодого Алюши его половина.
Эта печаль для эрзянского парня стала печалью,
Это горе для молодого Алюши стало горем...
И вдруг оборвал песню, расплакался.