Сыщик Путилин - страница 13
Одета она была довольно необыкновенно. Длинный, светло-лилового цвета бархатный сарафан облегал ее роскошную, пышную фигуру. На груди сверкали ожерелья из всевозможных драгоценных камней. Руки были все в кольцах. На голове — простой коленкоровой белый платок, низко опущенный на лоб. Из-под него выглядывало красивое, удивительно красивое лицо. Особенно замечательны были глаза: огромные, черные, дерзко-властные.
— Простите, Аглая Тимофеевна, мы, кажется, вас напугали? — направился к ней Вахрушинский. — Неужели Анфисушка не предупредила? Мы к мамаше, по торговому делу. Позвольте представить вам незваных гостей.
Путилин, назвав меня и себя вымышленными купеческими фамилиями, низко и почтительно поклонился красавице в сарафане.
— Очень приятно… — раздался ее певучий голос.
Она все еще пребывала в сильном замешательстве. Путилин, удивительно ловко подражая купеческому говору и даже упирая на «о», стал сыпать кудреватые фразы. Я видел, что он не спускает пристального взора с лица красавицы, но главное — с белого коленкорового платка, покрывавшего ее голову.
— Эх, Аглая Тимофеевна, сразу видно-с, что вы с Волги-матушки, с нашей великой поилицы-кормилицы!
— Почему же это видно? — усмехнулась молодая Обольянинова.
— Да как же-с? Я и сам на Волге жил. Где в ином месте можно сыскать такую расчудесную красоту? Вы извините меня, я человек уж немолодой, комплиментом обидеть не могу. А потом и наряды-с: у нас теперь в Питере все норовят по-модному, а вы-с вот в боярском сарафане. Эх, да ежели бы к нему кокошничек вместо белого платочка…
Быстрым, как молния, движением девушка сорвала с головы коленкоровый платок. Я заметил, как сильно дрожат ее руки.
— Извините… я совсем забыла, что в утреннем наряде щеголяю…
Глаза ее сверкнули. Губы тронула тревожная усмешка. Женщина в черном, Анфисушка, явилась и доложила, что «сама» извиняется, что из-за недомогания не может нас принять.
— Ничего-с, в следующий раз заглянем! — проговорил Путилин.
Когда мы вышли, он обратился к Вахрушинскому:
— Вот что я вам скажу: дело ваше далеко не легкое. Однако надежды не теряйте. Помните только одно: вашего сына нужно как можно скорее отыскать. Он в серьезной опасности.
Возвращаясь к себе, Путилин был хмур и задумчив.
— Белый или черный… Черный или белый… Гм… — бормотал он себе под нос.
Я не проронил ни слова, потому что хорошо знал привычку моего гениального друга говорить с самим собой.
— Скажи, пожалуйста, — вдруг громко обратился он ко мне, — тебе никогда не приходила мысль, что черный ворон может обратиться в белого голубя?
Я уставился на Путилина во все глаза:
— Бог с тобой, Иван Дмитриевич: ты задаешь такие диковинные вопросы…
На другой день, часов около четырех, ко мне приехал Путилин. В руках он держал чемодан, под шубой я заметил перекинутый через плечо ремень дорожной сумки.
— Я не мог предупредить тебя раньше, потому что был по горло занят. Если тебе улыбается мысль совершить со мной одно путешествие…
— Куда?
— В Москву. Но поторопись. До отхода поезда остается совсем немного времени.
Я наскоро уложил чемодан, и через час мы уже сидели в купе первого класса. Утомительно долгой дорогой (тогда поезда ходили куда медленнее, чем теперь) Путилин не сомкнул глаз. Просыпаясь, я заставал его за просматриванием каких-то бумаг-донесений. Откинувшись на спинку дивана, он что-то бормотал себе под нос, словно заучивая необходимое наизусть.
— Ты бы отдохнул, Иван Дмитриевич… — несколько раз обращался я к нему.
— Некогда, голубчик! Надо зубрить особую тарабарщину.
— Скажи, мы едем по тому таинственному делу об исчезновении сына купца?
— Да. Ах, кстати, я забыл тебе сказать, что сегодня по этой же дороге, но несколько раньше нас, проследовали знакомые тебе лица.
— Кто именно? — удивился я.
— Старший приказчик Вахрушинского и красавица в бархатном сарафане с белым платочком на голове.
— Как? Откуда ты это узнал?
Путилин расхохотался:
— Прости, но ты говоришь глупости! Ты вот называешь меня русским Лекоком. Какой же я был бы Лекок, если бы не знал того, что мне следует знать?
— И какова же причина их столь внезапного отъезда?