Талифа-куми - страница 42

Эльвира пожала плечами:

— Понятия не имею. «Водка с яйцами», наверно. Ну, или «Чикен-водка». Я названия ему не выдумала.

— Ваш рецепт? — удивился Журавленко.

— Да ну! Ему в обед сто лет. Точнее, четыреста пятьдесят.

— Ну надо же! — усмехнулся Журавленко. — Еще один антиквариат в этой истории. Хотя постойте, а разве в те времена водка была? Ей же всего, я читал, сто пятьдесят пять лет.

Эльвира тихо рассмеялась и покачала головой:

— В России так все уверены, что водка — русское изобретение, что даже забавно становится. Сергей Викторович, водку изобрели в Италии в четырнадцатом веке. Называлось это «аква вита». А вот название «водка» — оно в России придумано, да.

— Век живи, век учись, — развел Журавленко руками.

— Тогда продолжайте мое обучение, — улыбнулась Эльвира. — Я готова слушать дальше.

— Еще чуть-чуть подождем, — Журавленко показал глазами на подходившую официантку с заказом в руках.

— Вот, пожалуйста, — сказала Татьяна. — Вам минералка, а вам — ваш коктейль. Я его сверху немножко тертым жареным кедровым орехом присыпала. Ничего?

— Ничего, — вздохнула Эльвира. — Что поделать, тайга все-таки...

Она взяла бокал, пригубила мутно-желтый напиток и напомнила:

— Сергей Викторович...

— Да-да.

Журавленко глотнул минералки и продолжил:

— Чуть восточнее Барабинска, на его окраине почти, есть озеро Бугристое. В тех краях озер и болот — как у дурака махорки. Но это самое вонючее. Туда все отходы Барабинска сливают. Так вот, в тот день на северном берегу озера что-то делала, на свою беду, группа малолеток. Два пацана и две девчонки десяти-одиннадцати лет. То ли грибы они там искали, то ли ягоды, бог весть. А нашли...

Журавленко снова глотнул минералки, вздохнул и сделал неопределенный жест рукой.

— Они трупный запах-то сразу не учуяли. Озерная вонь его забивала. Сначала увидели, как над овражком мухи стаей вьются. Очень много мух. И новые летят и летят. Интересно же, что там? Малолеткам все интересно и ничего не страшно.

Они пошли вслед за мухами и первое, на что наткнулись, было разрезанное по спине свадебное платье и фата. Все в бурых вонючих пятнах. А чуть ниже в овражке — вскрытый цинковый гроб лежал на траве. Крышка от него была метрах в двух. Просто отшвырнули, видать, когда цинк взрезали. Рядом с крышкой саван валялся, смятый, грязный. Ноги о него, похоже, вытирали и инструменты.

Гроб не просто вскрыли. Его изуродовали. Вся декоративная деревянная обшивка была сорвана. Внутри тканевая отделка и гроба, и крышки порезана на лоскуты до самых цинковых поверхностей. Даже подушку распотрошили. А на дне гроба человеческие фекалии и засохшая моча.

Дальше, метрах в трех, уткнувшись в кусты, стоял цельнометаллический фургон «Газель». Желтого цвета, такого же, как «газель», на которой этих детей в школу возили, только без окон в салоне. А задние дверцы чуть-чуть приоткрыты. Как будто «газель» звала детей: «Загляните в меня!» Но смрад — тяжкий, густой, приторный — и тучи мух, облепивших желтые бока машины, наоборот, уговаривали ребят немедленно бежать в полицию, а не заглядывать в фургон.

Они не послушались. И заглянули. Их потом у невропатолога лечить пришлось. Не знаю, оправились, нет... Хотя — какой там «оправились»! От того, что они там увидели, и до конца жизни полностью не оправишься. Сами посудите, машина цельнометаллическая. Трое суток на жаре. — Журавленко махнул рукой. — А, ладно! Это опустим.

— Нет, не опустим. Рассказывайте, — блеснула глазами Эльвира, одним глотком осушила полбокала и еще раз, сквозь зубы: — Рассказывайте!

— Ну, как знаете, — пожал плечами Журавленко. — Ребята, значит, все-таки заглянули в салон. Им навстречу по запекшейся на линолеумном полу луже трупной жидкости ползла распухшая, голая, вся черная с болотным отливом покойница. Ее так специально уложили, чтобы казалось — ползет. Спиной вверх, правая рука поджата к животу, а левая вытянута вперед. Голова поднята и закреплена на подставке под подбородком. Чтоб смотрела на дверь. Рот от разложения открылся, зубы оскалены. Во рту и вокруг него копошатся, как ожившая вермишель, опарыши.

А ко лбу покойницы шилом приколот ее венчик, на котором поверх икон и молитв красным фломастером написано: «А мы ведь сначала хотели по-хорошему, никого из непричастных не трогая, забрать то, что нам принадлежит».