Талифа-куми - страница 9

Эльвира вздохнула и покорно сложила руки на столе.

— И вот что я вам скажу, — продолжил Журавленко. — Если в начале дня удача манила нас кокетливой улыбкой, то после обеда стала откровенно и ехидно насмехаться.

Возвращаюсь я из кафе в отделение, а мне навстречу начальник нашего ОБЭП.

— О, Журавленко! — говорит. — Какие люди — и не в Голливуде! Можно поздравить?

— Это с чем? — спрашиваю.

— Тебе не доложили, что ли?

— Про что, блин?

— Ну так убийца же той девчонки нашелся!

— Убийца? Нашелся?

— Сам пришел. Сейчас у Мееровича «чистуху» пишет.

К себе на второй этаж я летел через ступеньку. Неужели правда это просто убийство? Но как в кабинет к Косте Мееровичу ворвался, так сразу понял, и какое это убийство, и что за убийца тут сидит и кается, и почему мне Костя не счел нужным звонить и докладывать.

Понимаете, Эля, какое странное явление с гражданами бывает... Стоит случиться громкому делу, так непременно сразу валом прут свидетели, которые ничего толком не видели, а только чего-то там слышали. Либо, что еще хуже, припрется какой-нибудь черт — сам на себя наговаривать. Иной раз столько времени драгоценного тратишь, чтоб их заведомо лживые показания отработать!

Вот и здесь был явно такой случай. Сидит у стола на табурете худенький паренек. Лет двадцати — двадцати пяти. Голову свесил, руки между коленей опустил. Молчит.

А Меерович в воспитательных целях следователя НКВД перед ним изображает. Лампа на столе в морду подследственному светит. Слева от Кости пачка «Беломора» и коробок спичек лежат. А справа — чай в стакане со старинным подстаканником. Костя в полной тишине чай этот помешивает, стараясь ложечкой посильней о стакан звякать, и смотрит на подследственного с суровым презрением.

Меня увидел, по стойке смирно за столом встал, гимнастерку невидимую оправил и докладывает:

— Товарищ начальник, преступник изобличен и написал чистосердечное признание!

— Садитесь, — говорю Мееровичу и подхожу к столу.

— Гражданин Луганов, — говорит Костя, — повторите подполковнику Журавленко то, что вы мне только что рассказали.

— Я ж написал все, — бормочет тот и головой на бумагу со своим чистосердечным признанием кивает.

Меерович ложечку в стакан бряк!

— Гражданин Луганов, я вам второй раз, — подчеркнуто вежливо, — предлагаю повторить свои показания!

Ну тот и начал повторять. Такую ересь нес! С первых фраз стало ясно, что он девушки той и в глаза-то не видел никогда, не то чтобы в лес затащить и задушить, как он рассказывал. Затащил он, блин! Да его самого того и гляди ночью мыши в норку затащат.

Я взял листок с его признанием. Что он говорил, то там и было написано.

Участливо спрашиваю его:

— Это вы сами написали? Добровольно?

Он кивает головой.

— Вас били? — спрашиваю еще более участливо.

— Нет, — трясет тот башкой.

Я Мееровичу строго:

— А почему?! — и швыряю листок на стол.

— Я решил начать с других следственных действий, — бодро рапортует Костя. — Но если вы приказываете...

— Нет-нет, — говорю. — Продолжайте, товарищ Меерович, а я поприсутствую.

И сажусь на стул у стены.

Костя лампу поправил, чтоб поточнее в глаза этому «убийце» светила, и за папку какую-то взялся. Тот руками заслонился. Костя ему:

— Ну-ка, руки на колени!

Гражданин Луганов руки опустил и тихо-тихо спрашивает:

— А разве подследственных бить можно?

— Тебя — да, — консультирует его Меерович и берется за пачку «Беломора».

Вынимает папиросу, не торопясь сминает гильзу, искоса на подследственного поглядывая, и говорит между делом:

— Мы, конечно, ценим, гражданин Луганов, ваше чистосердечное раскаянье и готовность ударным трудом на урановых рудниках искупить свою вину перед Родиной. Но вместе с тем... — Втыкает папиросу в рот, чиркает спичкой, прикуривает и, выпустив клуб дыма в лицо Луганову: — Вместе с тем, говорю, не можем не заметить, что вы не до конца искренни с органами внутренних дел. И не рассказываете о прочих ваших делах. А мы ведь тоже ваша Родина. Самая подвижная ее часть.

— У меня ничего больше не было! — встрепенулся тот.

— Не было? — спрашивает Меерович. — Так-таки и не было?

— Точно говорю.

— Хорошо. Будем вас изобличать, — говорит Костя и так прищуривается, что даже мне не по себе становится.