Танго втроём. Неудобная любовь - страница 7
— Пусти! — Люба оттолкнула Кирилла от себя обеими руками и, соскользнув с сена на пол, плотно запахнула блузку на своей роскошной груди. — Неужели ты думаешь, что после всего того, что было, я стану с тобой любовь крутить? — Широко улыбнувшись, она качнула головой, и по её плечам рассыпалась копна густых тёмных волос. — Да провались ты пропадом, окоянный! Не свет клином на тебе сошёлся, проживу как-нибудь и без тебя. А вот сможешь ли ты без меня — это ещё вопрос.
— Зараза! Какая же ты зараза! — глухо простонал Кряжин. Перевернувшись на живот, Кирилл вцепился руками в сено, чувствуя, как от неудовлетворённого желания начинает выкручивать все внутренности. Опоясав голову раскалённым железным обручем, боль спустилась к лопаткам, а потом, вихрем рванувшись вниз, затянула всё его существо в один огромный тугой узел.
— Ты уж решись, миленький, к какому берегу тебе пристать, — голос Любани доносился до Кирилла издалека, словно из-под тяжёлого толстого стекла, а в висках, не переставая, колотились маленькие злые молоточки. — Если ко мне — опою тебя любовью до смерти, если нет — мне жизни не будет и твою изломаю, так и запомни.
Словно сквозь сон Кирилл слышал, как скрипнула дверь сарая, но головы не повернул. Какое-то время он лежал, уткнувшись лбом в колючее сено, и в голове его, тяжёлой и больной, не было ничего, кроме гудящей пустоты. Всё его тело: руки, ноги — стало неподъёмно тяжёлым и больным, а в темноте, перед его мысленным взором, неспешно вставал страшный чёрный зрачок отцовского ружья. Перед глазами Кирюши плыли ржаво-бурые пятна, от холода тело покрылось гусиной кожей, а он всё лежал без движения, не в силах пошевельнуть даже пальцем.
За стеной сараюшки был слышен отдалённый лай собак и чьи-то весёлые беззаботные голоса. Заставив себя приподняться, Кирилл дотянулся скрюченными пальцами до валявшейся в сене рубахи и, с трудом попадая в петли, начал застёгивать пуговицы.
…Где-то за деревней гуляли ребята, и звуки голосистой гармошки далеко разносились в тёплом прозрачном воздухе. Под ногами Кирюши стелилась мягкая молодая трава, а в такт шагам в голове звучали одни и те же строчки дурацкой детской считалочки:
Под дулом обреза совершить выбор было несложно, но отделить жизнь от любви Кирилл был просто не в состоянии. Жизнь без любви представлялась ему одним огромным бесцветным туннелем, уходящим чередой бестолковых однообразных дней далеко за горизонт. Вспоминая смуглое сердечко Любашиного лица, её тонкие, вразлёт брови, ямочки на щеках, Кирилл понимал, что болен ею безвозвратно, окончательно и бесповоротно…
Мутные кривые фонари с перекошенными жестяными шляпками выкусывали из темноты бледно-жёлтыми конусами чёрную муть майской ночи и, упираясь в перекрученный рисунок корней ясеней, растворялись в звенящих плотных потёмках. В воздухе едва уловимо тянуло остатками прошлогодней травы; за ближним ручьём, в ивовых зарослях ухала какая-то крупная птица, а в самой деревне было тихо, лишь изредка доносился лай дворовых собак да скрип дверных петель.
Чем ближе Кирилл подходил к своему дому, тем сильнее билось его сердце. Надежды на то, что Савелий Макарович мог передумать и сжалиться над сыном, не оставалось: Кряжин никогда не менял своих решений. В доме существовал раз и навсегда заведённый порядок: сказанному однажды отмены не было, что бы ни случилось, поэтому в том, что отец способен исполнить свою угрозу, Кирилл нисколько не сомневался. Если бы только было возможно разорваться на две равные половинки… Но время работало против него. До свадьбы с Марьей оставались считанные дни, за которые ни исправить, ни изменить что-либо было просто невозможно.
Жены Савелия, Анны, не было дома; ещё час назад, накинув на плечи цветастый шерстяной платок, она ушла к соседке по надобности и вот-вот должна была возвратиться.
Перед уходом, торопясь обернуться до прихода мужа, Анна дрожащими руками наспех собирала в пучок рано поседевшие косы и, суетливо одевая сбитые, растоптанные галошки, с опаской поглядывала по сторонам. Украдкой косясь на мать, Кирюша видел её жалкую торопливость, и, презирая себя за слабость, до боли закусывал губы. Так же, как и она, он терпел самодурство отца и, получая от хозяина ежедневные куцые порции жизни, униженно молчал.