Тарабас. Гость на этой земле - страница 4

Вскоре Тарабас, к своему ужасу, заметил, что снова идет к бару. Остановился, свернул за угол, в боковую улицу, уверенный, что надо держаться левее, а через секунду-другую обнаружил, что шел по периметру прямоугольника и во второй раз приближается к бару. Все это время он, по обыкновению, высматривал какой-нибудь знак, предвещающий удачу или беду, — белого коня, монахиню, рыжего человека, рыжеволосого еврея, старуху, горбуна. Так ничего и не высмотрев, он решил приписать судьбоносный смысл другим вещам. Начал считать фонари и камни мостовой, маленькие четырехугольные решетки водослива, закрытые и открытые окна домов и число собственных шагов от определенной точки улицы до следующего перехода. Испытывая таким манером всевозможные оракулы, он добрался до одного из тех длинных, узких, благотворно темных кинотеатров, которые тогда еще назывались «синема» или «синематограф» и порой ночь напролет без перерыва крутили многообразную программу. Поскольку Тарабасу почудилось, что театр возник перед ним внезапно (будто он к нему не подходил), он воспринял это как знак, купил билет и вошел в темный зал, следуя за путеводным лучом желтоватого фонарика билетера.

Он сел, причем не на привычное угловое место, а в центре, меж другими людьми, поближе к экрану, хотя видно отсюда хуже. Но он решил целиком сосредоточить внимание на экранном действии. Поначалу безуспешно, то ли потому, что смотрел фильм с середины, то ли потому, что сел слишком близко к экрану. Приходилось задирать голову, так как ряд, где он сидел, располагался слишком низко, и у него скоро заболела шея. Впрочем, мало-помалу его увлек фильм, начало которого он пробовал угадать, словно разгадывал ребус из иллюстрированного журнала — он частенько коротал над ними часы, когда ждал Катерину. В конце концов он понял, что речь на экране идет о судьбе странного человека, который безвинно, даже по благородным причинам, защищая беззащитную женщину, стал преступником, убийцей, вором и грабителем, а беззащитная дама так и не поняла, что все эти ужасы он совершил ради нее; в итоге он угодил в тюрьму, в жуткий застенок, был приговорен к смерти и кончил жизнь на эшафоте. Когда его, как водится, спросили о последнем желании, он попросил разрешения своей кровью написать на стене камеры имя возлюбленной и чтобы власти обещали никогда не стирать эту надпись. Взяв у подручного палача нож, он порезал себе левую руку, окунул в кровь указательный палец правой и написал на каменной стене камеры сладчайшее из имен — «Эвелина». Судя по костюмам, дело происходило не в Америке и не в Англии, а в одной из легендарных балканских стран Европы. Умиротворенный, герой сложил голову на плахе. Экран опустел. Приятное жужжание проектора смолкло, как и фортепиано, сопровождавшее драмы. Секунду-другую Тарабас размышлял, нет ли в увиденном фильме явной переклички с его собственными переживаниями и нельзя ли отнести его к числу особенных знаков, какие, по его мнению, обычно посылали ему небеса. Некая связь безусловно существовала — меж ним и героем, меж Катериной и Эвелиной. Но прежде чем Тарабас сумел поточнее определить эту связь, экран вновь осветился и начался новый фильм.

То была одна из библейских историй, а именно история о том, как Далила остригла волосы Самсону, чтобы тот лишился своей силы и покорился филистимлянам. Если под впечатлением предыдущего фильма Тарабас уже был склонен отдать себя в руки земного правосудия и принять геройскую участь, каковая сблизит его с человеком на эшафоте, то теперь образ Самсона, который, даже ослепнув, отомстил филистимлянам и Далиле, соблазнял его желать куда более героической смерти Самсона. И, устанавливая связь меж Далилой и Катериной, он начал путать обеих. Прикидывал, каким бы образом в американских условиях, совершенно отличных от библейских, отомстить миру обывателей-филистимлян, по примеру иудейского героя. Ведь и в Нью-Йорке наверняка возможны чудеса, как в древней земле Израиля. И с помощью Господа, пожалуй весьма благосклонного к Тарабасу, можно опрокинуть мощные столпы тюрем и судов. Тарабас ощущал силу в своих мышцах. Крепкая вера жила в его сердце. Он был католик. Правда, в церковь давно уже не ходил. Юным студентом, преданный революции, он отказал грозному Богу детства в послушании и вере, а вскоре сделался пленником суеверий — трубочистов, белых коней да рыжих евреев. Но все еще лелеял и любил представление о Боге, который не покидает верующих и любит грешников Конечно, Бог любит его, Николая Тарабаса. И он решил по окончании программы отдать себя в руки земного правосудия, богобоязненно уповая на милость небес.