Она порой ловила призрак чудный,
Весь этот мир был так сочувствен ей…
Как эти горы, волны и светила
И в смутных очерках она любила
Своею чуткой, любящей душой -
И под грозой, уж близкой, разрушенья
Какие в ней бывали умиленья
Пред этой жизнью вечно молодой…
Светились Альпы, озеро дышало -
И тут же нам, сквозь слез,
понятно стало,
Что чья душа так царственно светла,
Кто до конца сберег ее живую -
И в страшную минуту роковую
Все той же будет, чем была…
Тарасу Шевченко ближе другая тональность:
Слава! Слава!
Хортам, і гончим, і псарям,
І нашим батюшкам-царям
Слава! (1845)
Крымская война вызвала у него следующий отклик:
Мій Боже милий, знову лихо!…
Було так любо, було тихо,
Аж гульк!… І знову потекла
Мужицька кров! Кати вінчанні
Мов пси голодні за маслак,
Гризуться знову. (1853 - 1859)
Похвальный пацифизм. Непонятно только, когда это «було так любо, було тихо»? Неужели при Николае Первом? Не может быть. При нем все было отвратительно. Грязная Астрахань - плохо. Чистая Самара - еще хуже: «Ровный, гладкий, набеленный, нафабренный, до тошноты однообразный город. Живой представитель царствования неудобозабываемого Николая Тормоза». (1857).
Недостаточно хорош даже Эрмитаж: «Был в Эрмитаже. Новое здание Эрмитажа показалось мне не таким, как я его воображал. Блеск и роскошь, а изящества мало. И в этом великолепном храме искусств сильно напечаталась тяжелая казарменная лапа неудобозабываемого дрессированного медведя». (1858).
Вот какие стихи переписывал ценитель изящества в свой дневник: «… сегодня перепишу чужую, не поэзию, но довольно удачные стишки, посвященные памяти неудобозабываемого фельдфебеля:
Когда он в вечность переселился,
Наш незабвенный Николай,
К Петру апостолу явился,
Чтоб дверь ему он отпер в рай.
– Та кто? - спросил его ключарь.
– Как кто? - Известно, русский царь.
– Ты царь? Так подожди немного:
Ты знаешь, в рай тесна дорога
И узки райские врата,
Смотри какая теснота!
– Что ж это все за сброд?
– Простой народ!
Аль не узнал своих? Ведь это россияне,
Твои бездушные дворяне,
А это - вольные крестьяне.
Они все по миру пошли.
Тогда подумал Николай:
«Так вот как достается рай!»
И пишет сыну: «Милый Саша!
Плоха на небе участь наша.
И если подданных своих ты любишь,
То их богатства поубавь,
А если хочешь в рай ввести,
То всех их по миру пусти». (1858)
Через месяц в дневнике появилось еще одно «прекрасное и меткое стихотворение» - «Навуходоносор» (из Беранже. В. Курочкина):
… Державный бык коренья жрет,
Вода речная ему пойло,
Как трезво царь себя ведет!
Поэт воспел бычачье стойло.
И над поэмой государь,
Мыча, уставил мутный взор.
Ура! Да здравствует наш царь
Навуходоносор.
В тогдашней «Северной пчеле»
Печатали неоднократно,
Что у монарха на челе
След виден думы необъятной,
Что из сердец ему алтарь
Воздвиг народный приговор
Ура! Да здравствует наш царь
Навуходоносор.
Кроме самодержавия тут же достается и православию:
Бык только ноздри раздувал,
Упитан сеном и хвалами,
Но под ярмо жрецов попал…
И, управляемый жрецами,
Мычал рогатый государь -
За приговором приговор.
Ура! Да здравствует наш царь
Навуходоносор.
Тогда не выдержал народ.
В цари избрал себе другого,
Как православный наш причет,
Жрецы - любители мясного…
Как злы-то были люди встарь!
Придворным-то какой позор!
Был съеден незабвенный царь
Навуходоносор.
Кстати, о Беранже. Шевченко в своем дневнике неоднократно цитирует Беранже, от которого был в восторге. Однако тот вряд ли бы ответил ему взаимностью. Ведь в одной из своих песен француз восклицает: «у казака кожа грязная и вонючая (rance)».
Но Шевченко и без посторонней помощи разберется с самодержавием:
Во дні фельдфебеля-царя
Капрал Гаврилович Безрукий
Та унтер п'яний Долгорукий
Украйну правили. Добра
Таки чимало натворили,
Чимало люду оголили
Оці сатрапи-ундіра…
… А ми дивились, та мовчали,
Та мовчки чухали чуби.
Німії, подлії раби,
Підніжки царськії, лакеї
Капрала п'яного! Не вам,
Не вам, в мережаній лівреї
Донощики і фарисеї,
За правду пресвятую стать
І за свободу. Розпинать,
А не любить ви вчились брата!
О роду суєтний, проклятий,
Коли ти видохнеш? Коли…
… О зоре ясная моя!
Ведеш мене з тюрми, з неволі
Якраз на смітничок Миколи,