Таволга - страница 16

История жизни небесного короля осталась недочитанной. Однако воображение мое было растревожено, и я стал всматриваться в жизнь инструктора.

Ррра-ррра-ррра — дорогу припечатывают сапоги.

Брызгают в стороны куры. Из-за подсолнухов вскидываются глазки станичных красоток. Мы показываем строевой шик. Ррра-ррра-ррра!.. — и выстрелом: «Эх!» — и после вдоха:

Ни о какой чарке никто и думать не думает, но именно в этом месте — оглушительный рев. Мы идем в станичный клуб на концерт — сами артисты, сами зрители. Клуб набит. На сцене хор. Запевает Гошка Вирясов, мой приятель еще по аэроклубу и сосед по нарам в палатке. Мы с ним в одном экипаже у Анатолия Ивановича. Он в строю стоит четвертым, я пятым. Когда разделили по экипажам, при первом знакомстве инструктор спросил Гошку: «Поешь?» (он основательно познакомился с нами по характеристикам). Дернуло за язык: «Лазаря», — всунулся я. Анатолий Иванович даже не повернул головы. За мной не числилось эстрадных способностей, я не умел рисовать, не был спортсменом, ничем не выделялся. Знал, правда, лес, повадки зверей и птиц, умел стрелять влёт, но кому это было интересно в степи? Анатолий Иванович постоял возле меня и отошел к следующему. Внутри царапнуло.

На сцене две скамейки — купе вагона. Входит человек с большим чемоданом, вероятно, нэпман. Озирается, ставит поклажу, снимает шляпу, утирается и садится — это инструктор Земский. Появляется Анатолий Иванович, смотрит жуковато на нэпмана-Земского, шикарно сплевывает окурок: «Нам, железнодорожным ворам…» — кидает балетку, кепку, растягивается на лавке и храпит. Нэпман-Земский ворочается, то и дело вскакивает под смешки зрителей, хватается за чемодан и боязливо косится на соседа.

Но вот Анатолий Иванович встает, потягивается, смачно зевает — отлично выспался — и благодарит Земского за то, что тот покараулил его балетку. В зале вой…

Сижу в квадрате. Анатолий Иванович рядом, смотрит в сторону четвертого разворота, буднично спрашивает:

— Видел, как ломают самолеты?

— Нет, — верчу головой, полагая услышать историю.

— Смотри.

Планирует самолет на посадку — ничего особенного, разве чуть прискальзывает, исправляя неточный заход. Выравнивает, выдерживает, касается земли, вдруг припадает на плоскость, дает волчка и скрывается в пыли.

Нас обгоняет пожарная машина. Разбитый самолет — жалкое зрелище: плоскости смяты, винт загнут в бараний рог. Оказалось, нога при выпуске не встала на замок и сложилась на посадке. Инструктор заметил это с земли.

Часто на предполетной подготовке он задавал вопрос, на первый взгляд далекий от сути:

— Аданичкин, скажи, что такое метриопатия?

Медлительный и спокойный Саня хлопает белесыми глазами:

— Не знаю, товарищ инструктор.

— Хромов, а ты знаешь?

— Понятие философское, можно объяснить как умеренность или золотую середину.

— Вот-вот, золотая середина! А почему ты дергаешь ручку на посадке? Ведь просто прелесть, какого ты «козла» оторвал, ведь за это к самолету подпускать нельзя…

Или:

— Аданичкин, что такое терция?

Незамутненно глядят васильковые глаза Санечки.

— Объясни ему, Хромов.

— Это буквы в типографии определенной величины.

— Понял, Аданичкин? Возьми энпэпэ (наставление по производству полетов) и втолкуй Хромову обязанности стартового наряда под этой самой терцией, чтоб не снимал залогов на финише.

Или:

— Аданичкин все равно не знает, скажи, Хромов, что такое хокку?

— Не знаю, товарищ инструктор.

— И я не знаю, — разводит руками Анатолий Иванович.

Если уж он не знает, так нам и подавно можно не знать, и даже не нужно. А через три дня:

— Аданичкин, что такое хокку? — и читает:

Неловко, стыдно, рождается злость на себя. Вслушиваюсь в ночные шорохи за палаткой, и кажется, там бродят неприкаянные души. Завожу знакомство в библиотеке и нахожу трехстрочники в томике японской поэзии.

Возвращаемся из зоны — вполне определенного места в небе над вполне определенными геометрическими контурами на земле.