Тайна Люка Эббота - страница 32

Эббот пожал плечами:

— Мне показалось, что вы могли бы пожелать сохранить их. Как воспоминание.

— Если бы я желал этих воспоминаний, я бы сохранил. У меня нет алиби, если вы допрашиваете меня за этим. Я работал здесь один за полночь — а затем пошел спать наверх. — И он указал на грубую лестницу, ведущую к люку в потолке. — Я держу здесь постель. Это дешевле, чем искать место ночлега еще где-то. Все, что мне нужно в жизни, — это работа, и на кой черт мне какая-то квартира или дом?

— Да, никакого смысла в квартире в таком случае нет, — спокойно согласился Люк.

Казалось, одним своим обликом Мосс представлял угрозу для любого, — и неудивительно, что ему редко удавалось самому продать свои работы. Покупатели, должно быть, его пугались.

— Я знаю, что за тот вечер она несколько раз исчезала — и возвращалась. Приходила ли она к вам в течение одной из тех отлучек?

В огромной руке Мосса был в эту минуту острый нож, которым он выстругивал рамку для этюда. Нож на минуту остановился, завис в руке мастера — а затем, очень мягко и деликатно, вернулся к своему занятию.

— Нет, — проговорил Мосс.

— Вы уве…

— Я же сказал: нет.

Ты лжешь, подумал Люк. Он взглянул на несколько этюдов, что уже были заключены в рамку и одеты тонкой, прозрачной защитной пленкой.

— Сколько вы хотите за вот этот? — спросил Люк, указывая на целомудренный набросок обнаженной Уин Френхольм. Она сидела, в три четверти оборота развернувшись к зрителю, прижав колени к груди, и были видны тонкая линия ее спины и мягкие тени таза. Голова Уин была повернута к зрителю, и хотя в позе не было никакой сексуальности, в лице ее виделся некий вызов. Лицо было так прекрасно, что немногие мужчины могли бы пройти мимо него. Длинные ее волосы были высоко подняты, однако несколько прядей спускались на лицо, нежный изгиб шеи и плеч. Это было действительно изысканно.

— Пятьдесят фунтов, — резко ответил Мосс.

— Вас устроит личный чек?

Мосс повернулся к нему и взглянул с любопытством.

— Вы желаете купить его?

— Портрет очень красив, — искренне сказал Люк. — У меня в квартире найдется для него подходящее место: там полуденное солнце падает как раз под нужным углом. Да, я беру его.

Мосс выглядел расстроенным — и отвел взгляд.

— Почему?

— Думаю, он будет напоминать мне о том, отчего, в первую очередь, я стал полицейским, — просто объяснил Люк. — Она была жива — а теперь ее нет. У нее украли жизнь. Какова бы она ни была, кто бы она ни была — это недопустимо. Это нужно наказывать.

Мосс помолчал и спросил:

— А ночью? Откуда свет будет падать ночью?

— У меня есть китайский фонарь, достаточно низко, и свет от него идет слева. — Люк ждал ответа.

— Чек устроит меня, — Мосс отошел, будто ему не хотелось видеть, как чек будет подписан. — Положите его вот туда на полку.

— Она приходила сюда, правда? — Люк спрашивал, как привык на работе.

Мосс издал не то рыдание, не то рычание. Он не поворачивался.

— Она пришла. Мы были вместе. Потом ушла. Это было похоже на нее: когда на нее находило, она позволяла мне иметь себя… когда она была раздражена. Иногда она смеялась надо мной, говорила, что от меня воняет, говорила, что я отвратителен. Но мне не было дела до того, что она там говорит, — пока она позволяла мне прикасаться к ней. Она была… она была совершенством. Каждая деталь ее тела. Она была прекрасна, как цветок.

Люк оторвал чек и осторожно положил его на полку. Взял этюд.

— В какое время она пришла? В какое ушла?

— Пришла около семи, ушла — не было восьми. Пошла на вечеринку, я думаю. Мне был слышен шум оттуда.

— А вы — не пошли?

— Я никогда не стану тратить время на большинство из этих людишек, жалких профанов и кустарей. От силы три настоящих художника наберется здесь. То есть таких людей, которые думают о своей работе; людей, которые не просто идут на поводу у моды, не гонят по шаблону то, что имеет спрос.

— Но художнику тоже нужно выжить.

— Только для того, чтобы работать, — зло ответил Мосс. Он так и разговаривал, отвернувшись. — Вы желаете еще что-то спросить?

— Не сейчас. Может быть, я вернусь.

— Не стесняйтесь заходить в любое время. — Тон Мосса был пародией на вежливость, голос вновь стал рычанием. — Я никуда не денусь.