Тайна римского саркофага - страница 20

А братья сказали:

— Ай да Юзеф! Ты оказался умнее нас всех!

Тут отец перебивает их:

— Не совсем!.. Вы тоже помогли ему в этом деле: ведь если бы не вы, то отправился бы он на запад за этой правдой и пошел бы по вашим стопам. И никакой правды бы не нашел.

— Ну ладно, узнали мы настоящую правду, а теперь давайте решать, как ее добывать.

И собрались братья в путь-дорогу — понесли слова ленинской правды по городам и селам Польши, чтобы узнали их каждый рабочий, каждый крестьянин. А уж всем вместе добывать правду легче будет!..

Език умолк. Он по-прежнему сидел, охватив руками коленки, чуть покачиваясь от толчков вагона.

Все молчали.

— Език! А ведь эти братья, о которых ты рассказывал, очень похожи на твоих братьев.

Език улыбнулся.

— Так оно и есть, — сказал он. — Есть у меня три брата и все они хотели бы узнать настоящую правду. Не знаю, найдет ли Тадеуш эту правду в Англии.

— А где другие братья?

— Не знаю. Станислав сидел в тюрьме перед приходом немцев в Варшаву. Попал из-за забастовки на заводе.

— А Казимеж?

— Не знаю. Но это горячий парень. Немцы голыми руками его не возьмут. Он говорил мне, что уйдет в леса. Так, наверное, и сделал...

Поезд остановился на какой-то станции. Слышно было, как по платформе застучали подкованные сапоги немецких солдат. В вагон вошел ефрейтор, рыжий, с белесыми бровями. Продолговатое лицо его сморщилось: в нос шибанул спертый воздух. Молча, одними глазами, пересчитал едущих.

Никто не шевелился. Все знали, что этот рыжий немец может просто так, для забавы, разрядить свой автомат.

— Встать! Все на месте?

— Все, господин ефрейтор, — торопливо проговорил Език. — Все живы.

Ефрейтор снова загремел засовом. В вагоне стояла тишина.

На десятые сутки военнопленных вывели из вагонов на какой-то большой станции и построили на перроне для проверки.

Мелькали огни, перекликались паровозы, бегали люди — обычная вокзальная суета. На краю перрона, в темном углу, кто-то тихо и грустно играл на мандолине. На самом видном месте висел огромный портрет Муссолини с латинской надписью «Дуче». Он был изображен в позе Наполеона со скрещенными на груди руками.

— Рим... В Рим привезли нас, — пронеслась по рядам новость.

Было поздно. Великий город спал. По небу плыла луна, и свет ее, холодный и мертвый, тихо лился на дома, площади, улицы, придавая всему унылый вид... Колонна военнопленных по булыжной мостовой брела на окраину Рима.

Видны уже бараки. Открылись большие железные ворота. Колонна медленно втянулась на огромную территорию военных заводов. Русских военнопленных сразу же разбросали по разным баракам: немцы опасались их. Алексей Кубышкин и Език Вагнер по счастливой случайности попали на один небольшой завод.

Весть о том, что на заводах появились пленные из Советской России, быстро разнеслась по рабочей окраине. Жители всячески старались высказывать им свои симпатии.

— Руссо! Руссо! — кричали женщины и дети, встречая русских.

Нередко итальянцы тайно приносили в бараки хлеб, сигареты, белье, обувь.

«Хороший народ», — не раз думал про себя Кубышкин.

Осень 1942 года в Италии стояла чудесная. Зеленели оливы и тутовые деревья, тихо шумели лавровые рощи, шуршали спелыми колосьями золотые нивы. В садах наливались тяжелые, напоенные солнцем виноградные гроздья. Между лозами мелькали пестрые платки, разноцветные платья, широкополые шляпы сборщиков винограда. Но не было слышно ни смеха, ни песен. Бледные, исхудалые старики и дети трудились на виноградниках. Жестокая рука войны и на них наложила свой отпечаток. «Горе одного только рака красит», — повторяли старики.

Вечерами, когда взвивались над крышами пригородных хижин струйки дыма, когда тени начинали остужать раскаленные за день мостовые, женщины и старики отправлялись на вечернюю мессу. Они шли тяжело и медленно, словно обдумывали, что же сказать сегодня богу, что у него попросить. А просить было что. Не хватало хлеба, не было масла в лампаде, не было работы, война уносила все новые и новые жизни.

Солнце касалось высоких холмов, седые кроны олив исчезали в сумерках. Громкоголосые черноокие женщины снимали с веревок высохшее за день белье, ухитряясь переговариваться между собой, если даже их разделяла целая улица.