Тайные письмена (сборник) - страница 10

Мысль о том, что я пропал, приводит меня в исступление.

Мы обмениваемся несколькими словами; он держится со мной очень мягко, слегка смущенно — как я полагаю, из-за того, что он открыл для себя нового в моих дерзостях, в моем бесстыдстве. Сказывается еще и то, что он совсем не желал этих откровений — я заставил его войти, буквально втолкнул против его воли, внезапно, в роковой круг опасной игры, в мир, может быть, вовсе ему не известный. Ничто не готовило его к той атмосфере, которой я его мало-помалу окружал. Пусть мои записки затеряются, пусть попадут в чьи угодно руки — и это будет приговор для нас обоих. Мне приятно, что он столь послушно распишется под всеми моими безумствами, к которым у него даже не было особой предрасположенности. Чего только я над ним не вытворял. Он имеет полное право попирать мою голову каблуком, или сдать меня в полицию, или выставить на суд общественного мнения — и этому все будут только аплодировать. Если он этого не делает, то, без сомнения, лишь потому, что мы с ним заодно, и еще потому, что не хочет портить столь удачное путешествие.

Теперь, я знаю, его больше не раздражает мое всегдашнее смятение, поскольку он сам является его причиной; он уже не до такой степени ненавидит меня, хотя и побаивается. Если на публике он держится со мной отчужденно, то наедине с собой наверняка не так самоуверен. Его кокетство требует присутствия зрителя; я скрашиваю его досуг.

Когда мы прибываем на место, он подходит ко мне:

— Я прочитал «Дневники».

— И то, что вы теперь знаете, вас отталкивает?

— Нет, мне даже хочется ответить на ваше чувство.

И в тот же миг моим глазам предстает самый восхитительный на свете пейзаж.

Порой X. оборачивается, чтобы на меня посмотреть, и в его глазах я замечаю непривычные огоньки — словно отблески костров, зажженных на Иванову ночь.

Он — мое солнце, и теперь мне кажется, что я для него — почти звезда: настолько его удивляет моя пылающая чистота.

Слова, которые произносишь, никогда не достигают высоты того, что хочешь сказать, — с того момента, как начинаешь жить в иных, более тонких мирах.

Я шепчу: «Наконец-то я снова могу спать, потому что между нами все хорошо».

Как плоско звучит эта фраза, — но это еще ничего по сравнению с теми словесными штампами, которых я избегаю, — еще более слабыми, более пошлыми, более уродливыми. То, что я испытываю каждое мгновение, невозможно выразить словами.

Возвращая мне мое достояние сегодня вечером, перед тем как уйти, он ничего не сказал вслух, оставив свои слова в глубине сердца, но уже внизу, у подножия лестницы, обернулся, положив руку на перила, и крикнул мне, как мальчишка, — который он в сущности и есть, — «Спасибо вам за "Дневники"!» — как будто речь шла о пачке сигарет.

Внезапно возникает какое-то неблагополучие — ни один из наших поступков не соответствует нашим истинным побуждениям. Ничто из того, что происходит между нами, не имеет отношения к душе, Страсти, Религии. Мы то и дело замечаем свои промахи, вызванные недостаточным проявлением чувств. В тайных отношениях необходима наивысшая требовательность к подобным вещам. Наедине с ним, в моменты столь удивительные, что они кажутся сном, я соответствую ему, — но сколь ужасна диспропорция между божеством, которым является каждый из нас, и жалким одушевленным манекеном, который, проявляя его вовне, его предает.

Мы с Н. дорожим друг другом, как двое немых. Со стороны это выглядит непонятно и слегка диковато — мы изображаем дружбу, хватая друг друга за руки, мы смотрим друг на друга чересчур выразительно, почти в экзальтации; все наши жесты превосходят наши намерения. Те, кто не знает, что мы говорим не на одном и том же языке, спрашивают себя, удивленные и скандализированные, что означают наши немые излияния — трагедию или комедию? Но как бы мы могли понимать друг друга иначе?

Единственный наш переводчик и одновременно тайный язык каждого из нас — это X.

Сегодня утром я посетил музей V., в компании Н., но без X., который отдыхал. Сначала мы задержались перед греческой скульптурой — мы оба восхищались ею, и наши чувства смешивались, без всякой ревности, словно у нас был один взгляд на двоих. Затем нас привлекло искусство христианских веков — и мы подолгу склонялись над одними и теми же лицами. Дерево и мрамор были лишь предлогом — мы оба знали, что нас влечет. Между ним и мной было человеческое и божественное, был некто, а теперь есть еще и открытка, которую он мне великодушно подарил у выхода — портрет Лоренцо Лотто, внешне схожего с X.