Тают снега - страница 22
Внезапно Алексы охватила злость. Он презирает себя. Торгует убийцей своей сестры, согласен продать его за уменьшение тюремного срока. За черт знает что. Тихо, сквозь зубы, начинает насвистывать, по всей вероятности, казацкую песню, услышанную где-то на Волыни, злую песню, перенятую от кого-то из уповцев.
Васыль не дрогнул. Не отвел глаз. Алексы, не меняя позы, приблизил ногу к его лицу, надавил на щеку врага, повернул его голову. Почему-то на память пришел отец. Отец шкурил бревно, лежавшее на станке, посреди какого-то дома.
Алексы очнулся.
«Я не украинец…» — подумал он неизвестно почему, и тогда в нем пробудилась ненависть. Глядя на повернутую голову, на давно не стриженный затылок, он знал, что ненавидит и что победил. Неизвестно почему ему вспомнилась сцена, происшедшая на далекой любомельскои земле, когда он в качестве телохранителя присутствовал при разговоре своего командира с парламентером одного немецкого батальона.
— Зоммер, — представился польский капитан.
— Вальковяк, — стукнул каблуками лейтенант вермахта.
Много было смеха в роте, но Алексы воспринял это как освобождение от какого-то неясно ощущаемого наследия своего отца.
«Народ можно выбрать, как бога», — думал он, моясь в потоке и глядя на болтающийся на груди медальон, который когда-то повесила ему мать. Он должен был принимать простые решения в мире, когда те, в кого попала пуля, призывали матку боску и стреляли в кричавших «боже ти мiй».
— Умеешь молиться? — спросил он вдруг. — Да? — и тронул голову лежащего пленного. — Ну так молись, — приказал он, словно принимая за подтверждение движение его головы.
— Не буду, — сказал тот.
— А умеешь? — благожелательно удивился Алексы.
Они обменялись первыми словами, странно бессмысленными.
— Умею.
— По-польски умеешь?
— И по-украински… — Алексы казалось, что он видит следы странной улыбки на лице, изборожденном тенями разгоравшегося пламени.
4
Уже прошло три года. Точнее — три с половиной. Мы стоим в строю. Лица на войне огрубели. Огромные ручищи привыкли держать винтовку. Сначала мы их молитвенно складываем, а потом широко, по-православному осеняем себя крестным знамением. Напротив поп, духовный ассистент командира какого-нибудь куриня или его «шеф штаба». Все это происходит в течение часа, предназначенного для политико-воспитательной работы. У преподавателя, вышеупомянутого попа, доставленного из тюрьмы, глаза закрыты, словно он хочет обмануть и себя, поверить в то, что он у своих.
Когда меня вызвали в штаб и там объяснили задание, я и слышать ничего не хотел.
— У нас есть связь. Мы перехватили курьера из Вены, у нас их ящик. Связь ведет прямо к провидныку[17] всего Закерзонского Края. У них Польша называется «Закерзонский Край», — добавил майор, шеф управления, организовывавшего акцию. — Провиднык — это, как вам известно, шеф всей организации. Мы перехватили курьера. Раскололся. Но его контакт ведет на куринь «Смертоносцев», разбитый месяц тому назад. Мы должны сформировать чоту якобы из людей этого разбитого куриня, она должна выйти на связь с другим куринем, штабом которого сейчас командует провиднык. Располагая перехваченными паролями, надо дойти до провидныка, взять его или вызвать облаву. Трудно, да? — пошутил майор. — Но… — тут он выдвинул ящик.
Я ожидал, что он достанет карту, и с недовольным видом смотрел в окно. Но майор вынул из ящика небольшой сверток, достал из него кусок хлеба и начал есть.
— …Вы не обязаны, поручник Колтубай. Это задание особое, не военное: «слушаюсь, пан майор», не обязаны, — продолжал он пытать меня своим монотонным голосом. У него был вид спящего. — Но когда мы его возьмем, война будет закончена. Там, у провидныка, есть всё: явки, карты, списки. Слишком уж долго мы воюем, да? Впрочем, если это вас не очень увлекает…
Тридцать людей, отобранных в КБВ, милиции, УБ[18] — все с какими-то трагическими эпизодами в своих биографиях, и поэтому жаждущие возмездия, — стояли в вышеупомянутом строю и слушали диктант попа.
Да. Знаю молитвы и по-украински. Это было за день до переброски чоты в лес, когда инспектирующий обучение майор устало пробормотал: