Театральная сказка - страница 12

Доски пола, соскучившись по зрителям, радостно скрипели, почти визжали, словно щенки, приветствующие хозяев. Алый бархат на креслах полопался от времени, края плакатов бессильно обвисли…

Мыш заглянул под одно из кресел и обнаружил там револьвер. Выглядел он совсем как новенький.

На сцене стоял направленный куда-то в сторону балкона пулемёт «максим». Подмостки устилали высохшие гвоздики. Мальчик тронул одну, и та распалась тонким бесцветным прахом.

– «Революции – революционный театр!» – прочитала Ветка висевший над сценой транспарант с провисшей серединой.

К стенам лепились бумажные, бледные до почти полной неразличимости печати, плакаты времён революции и Гражданской войны: «Ты записался добровольцем?», «Все на защиту Петрограда!», «Помни о голодающих!», «Красная армия – защита пролетарской революции!», «Смерть деникинской банде!»…

Мыш, зажав в руке револьвер, разглядывал хрупкие листы, угадывая на них изображения царей, кулаков, рабочих и красноармейцев.

Он тронул один из плакатов, и тот, подобно гвоздике, распался похожими на пепел хлопьями, оставив на стене только уголок с проступающим словно из мертвенного небытия словом «бой!».

Ветка осматривала «максим», двигала вверх-вниз стволом, трогала щиток и пули патронов в пулемётной ленте.

На стоящей в углу вешалке висела вылинявшая армейская шинель с красными «разговорами» на груди.

Мыш тронул её грубый ворс, тот оставался ощутимо колючим и плотным.

Воровато оглянувшись, мальчик сунул пальцы в приветливо оттопыренный карман шинели и извлёк оттуда ребристое тело гранаты-лимонки. Та легла в ладонь такой удобной и успокаивающей тяжестью, что он не смог заставить себя вернуть её обратно и, таясь от Ветки, сунул в карман брюк.

«Плакаты обесцветились, гвоздики рассыпаются от прикосновения, транспаранты провисли. Наверняка и револьвер не стреляет, и лимонка не взрывается», – подумал он, стараясь придать находкам безобидный характер.

Он не знал, что Ветка тоже вынесла с собой крошечный, больше похожий на игрушку, дамский браунинг.

Мышу очень не нравилась пьеса. Слишком мало действия, диалоги неинтересные, характеры скучные.

– Зачем я только согласился на эту роль?! – фыркал он, разучивая роль. – Это же пластик, фанера, бутафория.

– Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь.

– Но вкус-то у меня какой-никакой есть.

– Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, – резонно замечала Ветка.

– Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, – упрямился он, теребя волосы.

Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций.

– По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем.

– Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, – язвил мальчик.

– Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, – противоречила Ветка. – Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля.

– Всё равно картон и пустота, – повторял Мыш, поджимая губы.

На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта.

– Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, – то и дело раздавался рык режиссёра.

Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель.

– Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново.

Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией.

– Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! – рокотал Альберт, воздевая руки. – Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же.

– И что? Да, я интроверт.

– В театре нельзя быть интровертом! – Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. – Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик!