Театральный бинокль - страница 14

Да, заявление. Восемнадцать подписей. «Просим незамедлительно принять какие-нибудь меры, ибо в противном случае проживание в одном подъезде с гражданкой такой-то становится чревато непредвиденными конфликтными ситуациями и юридическими последствиями…» Ловко закручено. Все правильно. Подписей — восемнадцать.

— Значит, с вашей стороны нет никаких возражений? — спросил я.

— С моей стороны? — и она музыкально рассмеялась. Чудесный бархатистый тембр. — С моей стороны вы найдете самого активного союзника. Вам просто повезло, Валентин…

— Петрович.

— Валентин Петрович, вам сказочно повезло. Будем откровенны, такие варианты дважды в жизни не выпадают. Так что не теряйте времени даром. Ну, а я — лицо отчасти заинтересованное… ведь Полина Ивановна — моя мать.

— Ах, вот оно что!.. — и я чуть не присвистнул.

— Да, да, это моя мама, — и Нинель Петровна печально вздохнула. — Знаю, знаю… заранее знаю все, что вы можете обо мне подумать.

— А что я могу, подумать? — растерялся я, потому что, ей-богу, ничего еще не успел подумать.

— Ну, как же, — и она, слегка волнуясь, притушила сигарету в керамической пепельнице. — Все это в воздухе летает… Еще бы — оплошная мелодрама: дочь хочет избавиться от матери! Ведь можно и так расценить мою позицию, не правда ли? С обывательской точки зрения — ведь можно и так?

Я пожал плечами.

— Стесняетесь, — усмехнулась она. — Все правильно, вы человек деликатный. Вижу, вижу — сомневаетесь… А вы меня поймите! Поймите, в каком я оказалась дурацком положении…

Я поежился — мне было неловко слушать ее излияния. Зачем она так — передо мной? Ах, да — укольчик рассасывается… наркотическая эйфория.

— Ведь я все перепробовала, — продолжала взволнованно Нинель Петровна. — И по-хорошему с ней, и по-плохому… Она же, мама моя, не простая бабка — она старая учительница, заслуженная… персональная пенсионерка!

— Да, я знаю, — быстро поддакнул я. — Полина Ивановна мне рассказывала. Она очень переживает…

— А разве я не переживаю? — воскликнула Нинель Петровна. — Еще как переживаю. Но что мне с ней делать? Что делать? Ведь нет никакой возможности дальше терпеть… нет сил выносить эту пытку. И потом — она меня элементарно компрометирует. Мне недавно предложили хорошее место, новую должность… говорить пока не буду, чтоб не сглазить. Так вот она, моя мама, написала и в райком, и в горком, и в газету, чтоб меня ни в коем случае не брали на эту работу! Вы представляете?

— Да-а, тяжелый случай, — посочувствовал я.

— И ведь это длится не первый год! Она меня мучает, терзает. Понимаете? Со мной жить не хочет, от любой моей помощи отказывается, соседям житья не дает — всех поучает, наставляет. Пишет на меня жалобы… выдвигает фантастические обвинения…

— А в чем она вас обвиняет?

— Во всем. Смешивает правду и вымысел, дает чудовищные толкования моим невинным поступкам. Обвиняет меня в измене идеалам.

— Каким идеалам? — не понял я.

— Ну, как же… — и она страдальчески скривила губы. — Идеалам добра, справедливости… и так далее. Ох, мама, бедная моя мама. Она живет в своем прошлом, в далекой своей юности. Ей все кажется, что сейчас не семьдесят восьмой — а восемнадцатый!.. И если я, допустим, имею личный автомобиль, для нее это означает подлую измену принципам революционного аскетизма. А если я купила себе пальто с норковым воротником — это, конечно же, символ буржуазного перерождения. А ведь нынче у любой технички, у любой уборщицы — норковый воротник.

— Может, не у любой, — осторожно (или неосторожно?) заметил я. — У моей жены, например, нету…

— Ну, это детали, — отмахнулась Нинель Петровна. — Уу-ух, опять заныло. Проклятые зубы… Так о чем я? Ну да… короче, ничто не помогало. Успокоить ее, мою маму, абсолютно невозможно. Ее надо лечить. Все пишет и пишет. А ведь может такого понаписать, что ай да ну!.. И вот — что с ней делать? Сама она в дом-интернат идти не хочет, вот и пришлось к Антон Трофимычу обращаться. Крайняя мера. Думаете, мне все это легко? Думаете, приятно?

— Конечно, неприятно, — согласился я. — А может, вам к себе ее взять?.. Хотя вы уже говорили…

— Что вы! Она видеть меня не хочет. И ведь не только меня одну обвиняет, она начинает обобщать! — и Нинель Петровна заговорила глуше. — Вы понимаете? Это уже не шутки… Я-то для нее лишь символ всеобщего зла… так сказать, персонификация, что ли… понимаете?