Театральный бинокль - страница 8
— Фу, как у вас душно, — сказала мама, небрежно кивнув Люсе. — Окно бы распахнули — на улице такая жара.
— Мухи, — возразила Люся.
Щечки ее разрумянились. Даже румянец какой-то серенький.
— От мух можно марлевую сеточку сделать, — строго оказала мама.
В другой момент Люся обиделась бы, надулась: опять наставления!.. Но тут она вся горела от свежего счастья — и поспешила срочно поделиться.
— А мы получаем квартиру! — сказала и засмеялась, почти как девочка. Даже рот ладошкой прикрыла. Стесняется своего смеха, глупышка. Ей кажется, что лицо ее становится некрасивым, когда она смеется. Она права. А красивым оно бывает тогда лишь, когда… ну, вот пять минут назад оно было почти красивым, — когда глаза прикрыты, рот приоткрыт, щеки румянятся… Бывает такое, иногда.
Мама обрадовалась — правда? получаете? когда же?
— Скоро, — сказал я и вкратце изложил ей суть дела. Маме не очень понравилось то, что ситуация закручена вокруг судьбы несчастной старухи.
— Почему несчастной? — вяло удивился я. — С чего ты взяла, что она несчастная?
— А ты ее знаешь? — спросила мама.
— Кого?
— Ну, эту старуху. Ты виделся с ней?
— Пока нет. Но мне все подробно уже рассказали…
— Вот потому так легко и судишь — о чужом человеке, — сурово упрекнула мама. — Думаешь, это счастье: оказаться на старости лет в богадельне? В этом доме-интернате…
— Так ведь ее же поместят не туда, где психохроники! — сказал я слишком быстро и слишком громко. — Ее в дом-интернат обычного типа… там чисто, светло… там уход хороший и кормление… цветной телевизор.
— А меня ты не хочешь туда поместить? — спросила мама.
— Вот еще! — возмутился я. — Что за вопросы? Бред какой-то…
— Ну уж, сразу и бред, — усмехнулась мама. — Я просто так. Пока в порядке шутки. А ведь может случиться и всерьез…
— Что — всерьез? — рассердился я. — Что может случиться? О чем ты?
— Ну, а вдруг я тоже стану слабоумной? — сказала мама, глядя на меня с жестоким любопытством. — Ничего такого фантастического в этом предположении нет… Мне шестьдесят пять, у меня гипертония…
— Ну и что?
— А то. Случится, предположим, инсульт — и все, капут. Паралич, слабоумие. Я про это мно-ого читала. Заранее готовлюсь. И кто же будет за мной ухаживать? Кто?
— Перестань, мама.
— Что вы такое говорите, Екатерина Семеновна? — расстроилась Люся.
— Ничего т а к о г о я не говорю, — мама даже не посмотрела на Люсю, она смотрела на меня. — Ну, вот, предположим, у меня паралич… кто будет ухаживать? Ты?
— Разумеется, — сказал я, не колеблясь ни доли секунды. — Разумеется, мама. Я не оставлю тебя никогда. И ты это знаешь.
Клянусь: я не врал, не лицемерил. Я говорил правду.
Что бы ни случилось с моей мамой, я всегда буду с ней. Я готов отказаться от всего на свете, от всего и от всех, — от нее не откажусь никогда.
— Ты это знаешь, мама, — повторил я.
Она удовлетворенно вздохнула.
Мне было не очень приятно сознавать, что мама проверяет, испытывает меня таким вот, не самым лучшим способом. Вообще многие ее манеры меня раздражают. Особенно в последние годы. Мама стала эгоистичной. Помню, как меня огорчила ее реакция на мое предложение понянчиться с Катей. Это были самые кошмарные полтора-два года… Катюшу надо было куда-то пристроить, а в ясли боялись, и от Люсиного заработка отказываться было накладно. Тогда я был твердо убежден, что мама сама предложит: Катюшу — к ней. Не предложила. Я намекнул — намек проскользнул мимо. Я обратился с нижайшей просьбой. Уклонилась под очень важными предлогами: собственное нездоровье, сложность в кормлении и уходе, проживание на пятом этаже (а ребенка ведь надо носить на прогулку, вверх-вниз, это в ее-то годы!..), короче, пришлось отдавать дочку в ясли. Пять дней в яслях — три месяца потом Катюша болела: пневмония, то, се. Люся была вынуждена уволиться.
В те дни я пережил крупнейшее разочарование в маминой безупречности. Были и другие факты, моменты… Но то, первое, разочарование было самым горестным. Жалел не только Катюшу, не только себя и жену — больше всего жалел маму, да, маму… Сожалел об утрате детской своей влюбленности в незамутненный образ. Этот образ дал трещину.