Теменная кость - страница 45

Не было чем дышать. Тяжёлые шерстяные, пунцовые шторы, свисая с невидимой, скрытой в бездонной черноте выси, обволакивали каждое его движение. Они были живыми, жаркими и колючими. Они налегали на него, сковывали и кутали. Ткань мягко охватывала его тело, затем начинала сжимать, сдавливать, лезть в глаза, забивать рот... Он беспрерывно почти безуспешно разрывал эти душные, тёмно-красные, тёмно-бордовые саваны, чтобы сделать хотя бы ещё один вздох, пятился, отступая назад, отталкиваемый от того света, что ещё был виден где-то впереди - за бесконечными рядами этих оживших завесей. Едва он с трудом избавлялся от одной, как на него навалилась другая, крутила его, вертела. Иногда он падал, не выстояв под тяжестью свалившегося на него огромного количества ткани и, вдруг, оказывался у себя в спальне, в своей квартире. Но и здесь кошмар не отступал, путая шерстяными нитями сознание, связывая его, туманя, заодно врезаясь тупой болью в мозг, стягивая десятками тонких обручей голову, перерезая лицо, сдавливая шею, грудь, лишая подвижности руки и ноги. Он всхлипывал пересохшим горлом, натужно хрипел, давясь набившейся в рот шерстью, дёргался, пытаясь разорвать прочные путы, что сплошь оплели его тело, и снова проваливался в сон, обратно в жуткий кошмар, в котором его брали в душный и гибельный плен пунцовые тяжёлые завеси.

И над всем этим безумием монотонным, упрямым и безучастным шёпотом висели, вились, роились слова. Невозможно было разобрать, что шептала эта сухая, жёсткая, наполненная ворсинками шерсти теснота вокруг него. Он только слышал этот громкий въедливый шёпот, и чем больше звучало этих непонятных шелестящих слов, тем тяжелее и плотнее становились завеси вокруг, полотна, окутывающие его, сковывающие и стягивающие. Он продолжал бороться изо всех сил, но шёпот становился сильнее, увереннее, а его силы и воля таяли. Грубая шерсть натирала тело, отчего оно покрывалось кровавыми волдырями ожогов. Они вскрывались, кровоточили, и Максим вскрикивал, извивался, когда тяжёлая грубая ткань касалась свежих ран.

Он не мог разобрать молвь шелестом шёпота, но явно представлял губы, что произносили эти слова, выдыхали их вон - в эти бесконечные завеси, шевеля их, словно ветром, оживляя. Он видел эти губы: старческие, измятые временем, пошло окрашенные ярко-красной помадой.

И где-то в центре этого кошмара, там впереди, где тонул за шерстяной пеленой последний отблеск света, к нему, доходящему до предела в своей агонии, пытался пробиться ещё чей-то тихий голос - знакомый, родной и практически забытый.

- Максимка! Максимка! Вставай! Вставай же! Поднимайся! - звал, молил этот голос его гаснущее в шерстяной духоте сознание. - Ты должен встать! Ты должен, сынок... Давай, милый! Ну же! Прогони её! Прогони прочь из дома... Ты должен! Сынок!

Пару раз ему даже казалось, что он видел белую чистую руку, которая тянулась к нему меж завесей, пытаясь дотронуться, ухватить и выдернуть из гибельного кошмара, но завеси задвигались одна за другой, как занавесы оконченного действа, и их становилось всё больше и больше.

Он снова падал и пытался выбросить своё сознание из пут кошмара, дёргаясь спелёнатым телом на раскиданной постели. Что-то постоянно его подбрасывало, крутило и швыряло. В полусознании он видел себя то на полу, то под столиком, то в проходе дверей спальни, то придавленным к потолку, распластанным высоко на стене, то, совершенно неожиданно, на шкафу. Он осматривался, стараясь увидеть хоть что-то реальное, что позволило бы отделить сон от яви. Так увидел на пыльной поверхности шкафа рядом с собой пистолетную обойму с тускло блестящими лаком патронами. Он вспомнил, что с ними у него была связана какая-то давняя и серьёзная неприятность. Максим попытался схватить эту обойму, но лишь дёрнул опутанными руками, и тут же неведомая, невероятная сила сбросила его обратно на кровать и крутанула там так, что послышался хруст позвонков в спине.

После этого неистовая сила завертела его пуще прежнего, как веретено с пряжей, выкручивая руки, заламывая голову, но с этим неистовым вращением, путы становились слабее. Они отпускали его, освобождая. Стало легче дышать, но вместе с этой нежданной свободой на него навалилось абсолютное измождение, а вместе с ним и полнейшая, тупая апатия ко всему происходящему. Кошмар помалу оставил сознание, как чёрная жижа, стекая в невидимые дыры. Когда путы вообще пропали, сгинули в один миг, он лишь тихо по-детски всхлипнул, не в силах осознанно оценить полученную свободу, истерзанный до предела пережитым кошмаром, и мгновенно провалился в черноту полного забытья.