Темная река - страница 4
— Счастливый ты, Зенек, тебя никогда не возьмут!
У Зенека яростью вспыхнули глаза. Счастливый? Потому что хромой? Он ничего не ответил Антеку.
Люди выходили докашивать остатки овса и ячменя. Они делали то, что испокон веков делалось на этой земле, но не чувствовалось той радости, какая царила всегда при уборке урожая — результата годичного труда. В воздухе угрозой висела война.
Затем по деревне разнеслась весть: мобилизация!
На доске перед хатой старосты и в магазине вывесили красные, издалека видные листы бумаги, кричавшие большими черными буквами: «Мобилизация!»
Резервисты собирались вяло.
— Может быть, все еще уладится, — успокаивали они друг друга, — и не придется бросать на произвол судьбы хозяйство, имущество, баб…
Хромой наблюдал за всей этой суетой, видел плачущих женщин и детишек, пришедших на станцию проводить резервистов. Среди них он чувствовал себя посторонним и одиноким. «Меня это не касается, — упорно твердил он себе. — Меня никто не возьмет!»
Он часто сидел на высоком берегу Вепша, бессмысленно уставившись на противоположный берег реки. На небольших лоскутках песчаной земли, которые называли Ольховцем, суетились люди. Август выдался прекрасный, хотя по утрам уже чувствовалось дыхание приближающейся осени. Кончились знойные дни и душные ночи. На рассвете над рекой подымался легкий туман, он полностью закрывал низкий противоположный берег. Зенек просиживал так часами, бросая в булькающую внизу воду куски глины, листья и пучки травы и равнодушно наблюдая, как плывут они, сначала медленно, затем набирая скорость, и наконец попадают в один из многочисленных водоворотов, начинают сумасшедший танец и пропадают из поля зрения.
Отец не беспокоил его, ходил хмурый, переживал, что забрали коня. Он также опасался мобилизации, хотя в объявлении и не упоминался его год.
«Уж лучше бы меня взяли! Пусть я погибну, пусть меня бомба разорвет на куски, но только бы быть таким же, как они! За что ты покарал меня, господи? За что? Чем я хуже других? Или я более других грешен? Отца не уважал? Мать?.. Все идут воевать, а я…»
В такие минуты Зенек падал на землю и рыдал. Под ним бурлила, шумела и стонала река.
Однако не пришлось воевать и тем, кого призвали: они вернулись из Люблина, а некоторые — даже из Ковеля. Потом оттуда доносилась орудийная канонада. Пролетали эскадрильи самолетов. Люди оставляли работу, смотрели на небо, а по вечерам собирались в костеле, молясь о спасении Польши.
Потом с востока пришли большевики в серых шинелях и островерхих шлемах, пели мелодичные песни. Хромой часто останавливался возле шоссе, чтобы посмотреть на проходившие колонны. Ему нравилось пение. Душа его разрывалась от боли при мысли, что он никогда не пойдет с приятелями в едином строю, никогда не запоет вместе с ними.
Спустя некоторое время колонны советских солдат ушли на восток, и на шоссе хлынули моторизованные ватаги немцев.
Зенек опять выходил на шоссе, присматривался, присаживался на обочине и часами наблюдал за идущими по шоссе автомашинами, танками, колоннами мотоциклистов, велосипедистов и пехотинцев. «Что они мне сделают? — думал он. — Ведь я хромой! Не опасный».
Однако однажды его заметили. По обеим сторонам шоссе маршировали шеренги рослых солдат в стальных касках. Солдаты разговаривали на своем гортанном, булькающем языке и разражались молодым громким смехом. Победители!
В тот момент Зенек кроме обычного любопытства ощутил и какое-то другое чувство. Однако он затруднялся определить его даже приблизительно.
Он вспомнил, как во время последних маневров он, как и сейчас, вышел на шоссе, по которому двигались эскадроны конницы. Солдаты так же перекликались и смеялись, но тогда он понимал все, о чем говорили между собой эти краснощекие, загорелые ребята, ритмично раскачиваясь в седлах и распевая песенку о девушке с большими ясными глазами. Он будто снова услышал, как они тогда пели, хотя никогда не знал слов этой залихватской кавалерийской песенки.
Его вывело из задумчивости лопотание стоящего рядом солдата в мундире, воротник которого был обшит широченным серебряным галуном. Сильные мускулистые руки держали карабин, направленный прямо в грудь Зенеку. Тот посмотрел на солдата, не поднимаясь с земли, не зная, чего от него хотят. Немец что-то требовал, все более раздражаясь. Опираясь руками о землю, Зенек неуклюже встал — ему всегда труднее всего было подниматься с земли. Немец с минуту молча смотрел на него, потом весело залопотал и закатился громким смехом. Хромой стоял как громом пораженный. Лицо его залилось краской, в глазах поплыли черные и красные круги. В деревне его прозвали Хромым, глядели на него с состраданием, однако никто и никогда не насмехался над ним.