Темные ночи августа - страница 5

Лейтенант Сергей Лазарев шел мимо стоянки, где урчали бензозаправщики и переговаривались механики.

На машине Преснецова закончили опробовать двигатели. Летчик вылез из кабины, увидел Лазарева.

— Как у тебя движки, Сергей?

— Движки в порядке. Мы приборы меняем. А что ваши моторы?

— Нормально. Сейчас свечи прожгли. — Преснецов улыбнулся и полез за папиросами.

Лазарев нередко чувствовал себя чужим среди летчиков, видя с каким вниманием и даже любовью они обращаются с техникой. Ну, Преснецов-то, положим, всегда жил рядом с машинами, слесарил в депо, поезда водил. А Рытов? Этот родился на степном хуторе, двести верст от чугунки, потомственный пахарь… Но вот сбросил китель, лезет в мотор. Нашел неисправность, спускается со стремянки, руки в масле, скалится довольный. И даже Навроцкий, веселый щеголеватый Навроцкий, даже он всегда при машине, да и летает так, словно летчиком родился.

Лазарев чувствовал себя неловко и перед своим механиком, потому что не мог и не умел скрыть равнодушия к технике. А Трошин так преданно, так нежно любил машину, что летчику собственное отношение к ней казалось предательством. Вот Трошин встал перед самолетом, ласково кивнул: «Запускай, командир!» Голову опустил, левым ухом к мотору, мягко двинул рукой: «Прибавь газу. Еще, еще…» Рука полезла вверх, замерла, пошла вниз: «Подбери газ. Еще малость, так…» Руки крестом: «Стоп! Глуши мотор». Идет навстречу, улыбается: «Все ясно, командир. Четвертый цилиндр. Сейчас посмотрим».

Лазарев ушел в училище летчиков со второго курса педагогического института. Весной, в конце учебного года, их, немногих парней, собрали в тесной аудитории. Перед ними выступил майор с серым от усталости лицом и глубокими складками в углах рта. Ничего армейского в нем не было — одутловатое, нездорового цвета лицо, прокуренные усы. Говорил он тусклым невыразительным голосом, роняя слова «международное положение», «война», «авиация».

Без внутреннего сопротивления и колебаний Лазарев согласился подать заявление в училище, хотя, наверное, мог бы и отказаться. Он был молод, здоров, хорошо учился. Так много было всего в жизни и так много она обещала, что казалось, и авиации в ней место найдется. И пусть война. Закончит войну, вернется в институт, получит диплом, станет учителем. И потому без чувства потери писал он позднее в анкетах: «Образование — педагогическое, незаконченное высшее», а здесь, на Балтике, как бы успокаивая себя, иногда думал, что ведь и командир полка когда-то учился в педтехникуме.

И когда было окончательно решено, что Лазарев едет в училище, он пришел к той, которую любил и которая давно и преданно любила его и лишь недавно, краснея, призналась, что заметила его еще на первом курсе и с тех пор не переставала думать о нем. Она удивилась: «Ты никогда не говорил об училище». — «Да, я не говорил, не думал… Так надо». Она сказала: «Мне все равно». Потом сказала «да» и поцеловала его сухими горячими губами.

После обеда летчики из оперативной группы собрались в тени палаток. Лейтенант Навроцкий сидел в расстегнутом кителе, из-под которого выглядывала свежая рубашка, и что-то рассказывал с веселым воодушевлением. Слабый ветер шелестел в листве, с летного поля долетал звон работающих двигателей.

За спиной Навроцкого неподвижно стоял младший лейтенант Ивин. По его лицу бродила рассеянная улыбка, взгляд был отсутствующий. Лазарев, сидя поодаль на ящике с приборами, наблюдал за молодым летчиком. Он видел, что тот прислушивается не столько к веселой болтовне Навроцкого, сколько к чему-то в себе. Открытое и доверчивое выражение его лица иногда распускалось в болезненную гримасу, он кривил губы и делался нехорош.

Ивин был одним из троих младших лейтенантов, прибывших в полк накануне войны. Хорошо они смотрелись, стройные красавцы в поскрипывающих хромовых сапогах, в новенькой темно-синей парадной форме, и даже вишневые кубики на голубых петлицах у них сияли празднично. После коротких провозных новичков взяли в дело. Молодые летчики были оживлены, нетерпеливо поглядывали в сторону командного пункта, откуда должны были дать ракеты на взлет. Они не могли даже представить, что первый боевой вылет может оказаться последним, не умели они это на себя перенести, к себе примерить. Они ведь и страха-то еще пережить не успели.