Тень - страница 2
— Да, да… Позвони ей. До свидания. — Зайга стиснула зубы, чтобы не разрыдаться в трубку. К счастью, голос ей не изменил, ровный, бесстрастный, даже с оттенком скуки.
Клавишу селектора… Так… Возьми себя в руки, размазня!
— Ко мне никого — готовлюсь к докладу. И больше ни с кем не соединяйте.
Все. Силы ее оставили. Она уронила голову на стол, прижалась щекой к полированной крышке, и слезы, копившиеся годами, хлынули из глаз. Она корчилась, стонала, сжимала кулаки… все напрасно — ее сотрясали рыдания. Через четверть часа спазмы прекратились, она попыталась перебороть себя и окончательно успокоиться, но не смогла и снова заплакала, но уже беззвучно, не сдерживая слез.
— Вот, Камбернаус, услышаны мои молитвы, ты в могиле! В могиле! Не сразу, но судьба тебя наказала, ты в могиле! И черви тебя…
Она не понимала: были это слезы радости или отчаянья, хотя с чего бы ей отчаиваться — сбылось проклятие, исполнилось желание.
Придя в себя, она сообщила секретарше, что заболела и переносит собрание на послезавтра, отказалась от предложенного градусника и таблеток, быстро оделась и вышла, наказав и дома не беспокоить.
Шоферу она велела везти себя домой, но по дороге передумала и попросила остановиться у небольшого кафе — из тех безликих неуютных заведений, какие стали строить в рижских микрорайонах в начале семидесятых годов, — пробыла там недолго, а когда вернулась в машину, шоферу почудился коньячный аромат.
— На Улброкское кладбище!
Кремовая «Волга» осталась ждать на обочине.
Она не глядя прошла мимо лотков цветочниц.
Похоронная процессия показалась из часовни и двинулась по аллее, усыпанной хвоей, четыре музыканта, идя сторонкой, дули в блестящие трубы… Она переложила из сумочки в карман пальто хрустящую десятку — так будет сподручнее всучить ее работнику часовни. Он должен снять крышку с гроба Райво Камбернауса. Ей во что бы то ни стало надо на него взглянуть.
Но едва хвост похоронной процессии скрылся среда сосен, часовня вновь наполнилась народом.
Она встала на пороге и скользнула взглядом по гробам, где лежали покойники, которых предадут земле если не сегодня, то завтра. В одном из гробов должен быть он. Прикусив губу, она уставилась на домовины; кладбищенский распорядитель выяснял у родственников вехи биографии и семейное положение покойника, но она ничего не слышала.
За спиной, на дворе, снова выстраивались музыканты с духовыми инструментами. Другие. Звуки первого оркестрика доносились уже издалека, из-за холмов. Один из музыкантов дунул в мундштук, и ей почудились первые такты популярного когда-то на танцульках монтановского шлягера «О Париж…». Она пошатнулась, вышла из часовни и присела на скамью. Кружилась голова, в ушах вперемешку звучали старые мотивы: «Истамбул — Константинополь… Истамбул — Константинополь», и «Джамбулай», и «Мамбо итальяно», и все перекрывал Бруно Оя, поющий в клубе трамвайщиков, что за церковью святого Павла, «Шестнадцать тонн»…
Ты был красивым парнем, Камбернаус. У тебя был патефон, подключавшийся к радиоприемнику. Чтобы пластинки служили дольше, мы сами делали бамбуковые иглы для адаптера.
Для какой цели строились эти здания? Кого это после войны интересовало! Клуб раньше был гаражом. А спортзал?.. И тот и другой отличались высоченными потолками, побеленные металлические стойки подпирали крышу. Был ли в танцзале паркет? Кажется, да. А в буфете отчаянно скрипели половицы. В спортзале с пола сошла вся краска, доски были выскоблены добела, как в старое время в деревенских избах. Попахивало потом, которым насквозь пропитались майки гладиаторов. И целый день стоял неумолчный гул — то баскетболисты бомбили «корзину», то боксеры дубасили забинтованными кулаками набитые опилками «груши», то перекидывались мячом волейболисты. А внизу, в зальчике, впритык к чулану с инвентарем, сражались в новус, и щелкали, ударяясь в борта, разноцветные шашки. Какой там зальчик — просто комната в подвальном этаже, чуть больше обычной, с цементным полом. Но для двух столов места хватало. Когда происходили межцеховые баталии, сюда набивалось с полсотни болельщиков…