Тень без имени - страница 15

Должно быть, прошло несколько секунд после последних слов генерала Тадеуша Дрейера, прежде чем я невероятным усилием воли сумел обуздать свою ярость и обрести некоторую сдержанность. Поезд моих детских мечтаний продолжал свой медленный путь в Треблинку, полный сигаретного дыма и офицеров, которым было мало дела до разговора между начинающим железнодорожным инженером и старым военным. Вскоре мы должны были подъехать к туннелю Нагосево, где, вероятно, мне не составило бы труда, воспользовавшись темнотой, выстрелить в Тадеуша Дрейера. Однако на этот раз события приняли другой оборот, и не потому, что они не согласовывались с моими планами. Теперь я сам не мог понять, по какой причине столько времени искал возможности противостоять ему. И тогда мне пришло в голову только одно — достать из моего чемодана маленькую шахматную доску с почти стертым рисунком, которую за много лет до этого я обнаружил среди отцовских вещей. Генерал отреагировал на это действие напыщенной улыбкой и определил условия игры, сходные с теми, по которым он или мой второй отец играл десятилетия назад: если он одерживал победу, я должен был полностью перейти в его распоряжение. В случае моей победы он должен был поднять крышку своих мозгов до прибытия в Треблинку.

— Как вам уже известно, лейтенант, — сказал он, расставляя фигуры на доске и ни на мгновение не гася свою отеческую улыбку, — мне нравятся такие условия игры, при которых мы оба окажемся победителями.

Я ограничился кивком и в то время, как поезд приближался к туннелю Нагосево, заменил одну из своих пешек маленьким свинцовым гусаром, которого в свое время Виктор Кретшмар раскрасил в цвета, присутствовавшие на его полосатой форме стрелочника.

Рихард Шлей.

Женева, 1948.

Вначале, когда я увидел, как он выходит из поезда среди солдат, прибывших для подкрепления Украинского фронта, мне незачем было знать, что Якобо Эфрусси, мой давний товарищ по детским играм в окрестностях Вены, сменил свое имя и стал зваться Тадеушем Дрейером. Действительно, в том октябре 1918 года австрийский фронт на Балканах уже начал превращаться в подлинный бедлам, где самым благоразумным было отказаться не только от своего имени, но и от своей личности там, где все были приговорены к гибели. Однако в тот вечер я еще не мог в полной мере оценить те блага, какие дает обезличивание во время войны. Полагаю, что по этой причине я счел успокаивающим моментом появления знакомого лица среди тысяч расплывчатых лиц, которых на протяжении последних недель видел выходящими из поезда на вокзале Белграда, чтобы продолжить свой путь к траншеям Сербии.

Прошло менее месяца с тех пор, как отец Игнатц Ваграм, назначенный на Восточный фронт для оказания духовной поддержки нашим войскам на Балканах, появился в моей семинарии в поисках новичка, который помогал бы ему в выполнении его трудной миссии. Его торжественная речь была произнесена во время службы, но он говорил так, будто слова были обращены только ко мне. После всего происшедшего я стал как бы духовным сыном отца Ваграма и должен был следовать за ним во всем, что он считал достойным делом любой жизни, посвященной службе обездоленным. У отца Ваграма было особое ощущение священной службы. Он считал, что занятие человеком церковного поста является как бы его вторым крещением, для чего новичку необходимо полностью отказаться от своей житейской истории с целью обретения облика, предназначенного ему с рождения. Никакие воспоминания о прошлом, никакие прежние знания не должны были оставлять пятен на чистой доске разума помазанников, если они хотели когда-нибудь начертать в своих душах вечный знак миропомазания. Зачастую это убеждение заставляло его обращаться со мной с чрезмерной жесткостью, но я знаю, что святой отец терпеливо вел меня по пути заблудших душ, которым вдруг предоставилась возможность очиститься путем мученичества. Едва увидев его входящим в часовню семинарии в характерном черном одеянии с двумя нитяными звездами на сутане, я ощутил, насколько сильна его вера, и у меня возникло желание вызваться добровольцем для участия в самоубийственной миссии, которая в тот момент казалась мне бесценным путем сохранить свою личность на войне, где и отдельные индивидуумы, и нации в целом усердствовали в стремлении обезличиться и стать ничем и никем.