Тени и отзвуки времени - страница 17

Лыу встревожилась: Хоанг напился.

Он не пил — почти никогда и ни с кем. И часто отказывался от приглашений на дружеские пирушки, боясь, что в подпитии станет всеобщим посмешищем. Лишь изредка, вдвоем с Нгуеном, позволял он себе выпить спиртного. И опрокидывал рюмку за рюмкой, хоть и знал наперед, что ему будет худо и придется потом пролежать бревном весь день. Лыу тогда готовила отвар из мелкой зеленой фасоли и поила его из чашки, а Нгуен прикладывал ему компрессы к ступням… Любимая жена и верный друг… Он и сейчас сидит между ними. А перед ним — хрустальный бокал с вином — красным, как кровь Христова. И он видит, как выплывают, покачиваясь, из бокала яркие цветные пузыри, огромные, словно воздушные шары в день праздника.

Он выпил еще. «Не станут же друг с женой меня высмеивать…»

Налил и снова выпил.

Сквозь пелену алкоголя лицо жены казалось совсем юным, а в уголках рта и на переносице Нгуена четче обозначились морщины — следы скитаний и страстей. В затуманенной памяти Хоанга вдруг всплыли герои «Троецарствия»[10], они двигались, разговаривали, как живые. В чужеземной царице он узнавал Лыу, а в горделивом полководце — Нгуена…

Книги… Книги… Он тоже напишет книгу — очерки, эссе, — родит свое духовное детище и отдаст его людям… Запечатлеет меж письменами вечности прожитые им мгновенья… Перед мысленным взором его все время стояли страницы ненаписанной книги; возникали новые строки, складывались в абзацы и главы. Иные слова или строки он перечеркивал, заменял, восстанавливал заново. В тайники его души укладывались события и факты, ощущенья и краски, волнение, гнев, отчаянье… С чего же начать эту книгу? И как оставаться мудрым и беспристрастным? Но ведь самая лучшая книга — это та, которая никогда не будет написана! Нет, прочь!.. Прочь, не желаю слушать слова, порожденные бездарностью и бессилием! Это — утешение для слабых духом…

Хоанг убеждал себя:

— Я должен, должен писать. Не зря ведь меня искушает и влечет в манящую бездну всемогущий демон творчества. Так чего же я жду?.. Жду, пока жизнь моя станет еще запутанней и тяжелее, пока душу отравит горечь. Вот тогда уж я, обмакнув перо в чернила воспоминаний, всколыхну смрадный осадок былого. И буду писать — писать сердцем и разумом, кровью и желчью… Куда торопиться?.. Кто говорит, будто уже поздно?..

Разве Марсель Пруст не расточил безрассудно первую половину жизни и лишь потом, когда плоть его вступила в разлад с духом, на одре болезни писал книгу за книгой, стараясь заново отыскать утраченное время? Вот вам печальный, но убедительный пример!..

Он вздрогнул. В лицо ему ударил порыв ледяного ветра.

— Я знаю, — бормотал он, — что закончу книгу и умру. И шелкопряд погибает, источив до конца свою нить… Да и ради чего потом жить?.. Не понимаю, почему иные люди живут слишком долго? Зачем, когда жизненные соки уже иссякли, есть, пить, одеваться и принимать гостей, которые приходят пожелать вам долголетия? Слишком долгая жизнь — это отреченье, постепенное, медленное отреченье от самого себя!..

Я знаю: последний час мой наступит с последней страницей книги. Изможденный, обессилевший, я стисну пальцами рукопись и прежде, чем закрыть навеки глаза, улыбнусь жене и скажу: «Дом наш, семью оставляю на тебя. А мое духовное детище передай Нгуену…»

Друг издаст мою книгу. Не желаю, чтобы она попала в холодные руки коммерсантов!..

Он выпил еще один бокал, взглянул на пустую бутылку и встал. Перед глазами Хоанга все плыло, и ему почудилось вдруг, будто он стоит посреди пустынного, необитаемого и безжизненного острова — пустого, как мир.

— Пора, — размышлял он вслух, — пора мне поднимать паруса и плыть домой. Домой!.. Там можно лечь и уснуть. А когда проснусь, Лыу скажет: «Знаешь, родной, ты проспал два дня и две ночи…» Я попрошу у нее напиться. Вода… Она освежает горло, врачует пылающий жаром желудок… Вот оно — утоление жажды!..

Лыу хоть и привыкла к таким монологам, все же забеспокоилась. Счастье еще, что к этому времени ресторан опустел и бессвязные слова мужа не слышал никто посторонний, кроме убиравших со столов официантов. Нгуен, — как всегда, сама предусмотрительность, — заранее сунул им чаевые, и потому они не выражали ни малейшего неудовольствия, видя Хоангово буйство.