Тени и отзвуки времени - страница 35

Люди доброжелательные, маясь после творений Нгуена головной болью, деликатно предлагали автору прояснить и упростить кое-что, тогда, мол, и читателей у него станет «больше».

Один знаменитый писатель, — из тех, кто восседает среди литературной братии на почетной, отороченной алой лентой циновке, — меняя очки, долго вчитывался в книгу, принесенную Нгуеном, потом сказал:

— Произведения ваши и впрямь обогнали эпоху; боюсь, современникам не угнаться за вами. Впору, как говорится, приналечь на тормоза.

Поняв, что давний благожелатель щадит его авторское самолюбие, Нгуен решил держаться с ним откровенно, но почтительно:

— Ах, дорогой мэтр, я и сам понимаю, читатели у меня появятся только в будущем. Спасибо вам, спасибо за добрый совет.

Но следовать совету старика Нгуен и не собирался. Да и что останется от нашей индивидуальности, если мы не будем стоять на своем? Нгуен здесь, пожалуй, доходил до крайности, я бы даже сказал — до какой-то свирепости. А окружающих это, конечно, выводило из себя.

Впрочем, Нгуену их неудовольствие было глубоко безразлично. Истинный художник, считал он, должен прежде всего хранить верность самому себе и своим идеалам.

Нгуен дорожил своей книгой, как ясным бескомпромиссным самовыражением. Она стала символом его присутствия в этом мире — мире, который казался ему хитросплетением неутоленных страстей, несбывшихся надежд и горьких обид. От липкой, как грязь, суетности этого мира он и желал очиститься.

Приятели и знакомые с трудом выносили самого Нгуена. Ну а уж книгу его, где все они были выставлены на посмешище, люди простить ему не могли.

Некоторые призывали даже к физической расправе с Нгуеном. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Хотя, если быть до конца справедливым, один доброжелатель у него все-таки сохранился. Это был Мой.

Он не собирался льстить Нгуену или примазываться к его будущей славе. Просто он свято верил в талант Нгуена. Конечно, Нгуен никому б не позволил себя жалеть. Настоящий талант в самом себе черпает утешение и поддержку, а уж самоуверенность Нгуена давно стала притчею во языцех. Мой лишь старался всячески ограждать Нгуена от несправедливостей и обид. Он ждал, что Нгуен хоть когда-нибудь подойдет к нему и заговорит по-приятельски. Увы, эти надежды его оставались втуне.

Мой и сам не лишен был амбиции. Конечно, ему хотелось, чтобы собрат по перу и земляк выказал в его адрес хоть какие-то знаки внимания, признал бы, что и он не последняя пешка в подлунном мире. В душе-то Мой, впрочем, почитал себя вовсе не пешкою, а фигурой значительной и — будем уж до конца откровенны — светочем мысли. И именно в качестве светоча он жаждал признания со стороны Нгуена.

Каково же было ему услыхать от одного из их общих знакомых такие слова: «Мы тут с Нгуеном как-то говорили про вас, и он охотно признал, что вы — фигура и светоч. А потом добавил, мол, в лучах такого светоча только лягушек ловить по ночам…»[35]

Мой не знал, нарочно съязвил Нгуен на его счет, уверенный, что слова его бережно доставят по адресу, или просто острил в обычной своей манере. Но дело в конце концов было не в этом. И Мой воспылал справедливым гневом, он жаждал мести. «Значит, Нгуен презирает меня!» — твердил светоч мысли.

Мой, по натуре человек легкий и общительный, никогда не отказывался помочь ближнему. Он был незлопамятен, и обиду на весах его души почти всегда перевешивал добрый обед с вином. Во всем предпочитал он золотую середину. Даже своим мечтам о будущем, — а он понимал отлично, что это всего лишь мечты, — придавал он окраску умеренности и скромности. Человек, считал он, должен избегать безрассудных порывов и в основу своих поступков класть трезвый разум и расчет. Самому ему трудно было бы отказать в мудрости и расчетливости. Только уж он так рассчитал и расписал наперед всю свою жизнь, что вряд ли мог получить от нее хоть малейшее удовольствие.

С ним не случалось никаких неожиданностей. Да они, собственно, и не предвиделись. И в книгах его, в его романах тоже не было драматических коллизий. Все вытекало одно из другого; все шло гладко и очень разумно. И герои его творений — все, как один, — держались крайне осмотрительно и осторожно, не позволяли ни себе, ни другим никаких экстравагантных выходок и даже в мыслях своих были скромны и благопристойны. Верно сказано: «Стиль — это человек».