Тени колоколов - страница 4

Толпа отхлынула назад и, теснимая конными, разделилась, образовав широкий проход посредине. По нему во главе с Никоном двинулся навстречу высокому гостю весь причет церковный с иконами и хоругвями.

Пока встречающие переправлялись через мост, конный отряд, показавшийся из леса, приблизился так, что можно было рассмотреть богатую сбрую на коренниках и лихо заломленные бараньи шапки всадников. В середине отряда двигалась повозка, запряженная пятью лошадьми. Но вот послышалась гортанная команда, и всадники остановились. Один из них спешился и, подбежав к повозке, открыл дверцу. Неловко путаясь в полах длинной медвежьей шубы, из повозки с трудом выбрался маленький седой старичок. На его изможденном лице высохшей редькой плясал большой нос. Глаза смотрели цепко и внимательно.

Старик, как осторожная умная собака, потянул носом весенний, напоенный на сосновой хвое воздух, и улыбка блаженства озарила его лицо.

— Дон-дон! Бом-бом! — загудели на все лады колокола Софийского собора. От большого колокола, казалось, гудит сама земля. Он заглушил говор толпы, фырканье лошадей и птичий щебет.

Малые колокола, словно яркие цветы на лугу, радовали душу. В них слышались воркование голубей, детский лепет, колыбельная матери, чарующая песня гусляра.

Никон и сопровождающие его опустились на колени перед Патриархом. Он медленно поднял правую руку для благословения встречающих. Колокольный звон мешал новгородцам услышать слабый голос Иосифа.

Наконец большой колокол смолк. Утихли и подголоски.

Иосиф сделал знак всем встать. Никон легко поднялся с колен и приблизился, чтобы поцеловать руку Патриарха. Теперь они стояли рядом, оба владыки. Один — крепкий, могучий, как дуб, с душой, полной страстей, планов и надежд. Другой — дряхлый, слабый, словно полынь, пригнутая поземкой: ей уже не распрямиться, не вырасти…

«Постарел, очень постарел Патриарх! — удовлетворенно отметил про себя Никон. — Небось, я думает, что мы тут трепещем от его вида? И доволен. По лицу вижу — доволен встречей. Но это ещё не все, отче! Я тебе ещё радость припас!» — и Никон, не оборачиваясь, махнул кому-то рукой. В это же мгновение монастырский хор, гордость и слава владыки, запел «Верую». Будто райские ангелы слетелись на берег сурового Волхова. Благость разлилась в воздухе.

На глаза Иосифа навернулись слезы и крупными горошинами покатились по морщинистым щекам. Он собрался что-то сказать, но тут — откуда ни возьмись — под ноги Патриарху выкатилось чудо-юдо невиданное. Сверху глядя, вроде человек: лохматая нечесаная голова, драный тулупчик, руки до полу, опираются на какие-то колодки. Да и голос человеческий, мужицкий, с хрипотцой:

— Выслушай, батюшка, защитник владычный! Помоги рабам твоим, избави от гадюк!

Человек ещё ближе подкатил к Иосифу. Пытаясь поклониться, упал лицом в грязь. Теперь стало видно, что у мужичка нет ног и сидит он на тележке, пристегнутой ремнями к туловищу.

— Ну, говори, божья овца! Какие гадюки тебя жалят?

В голосе Патриарха Никон уловил нотки брезгливости и презрения. И не только в голосе. Иосиф подобрал полы шубы, чтобы проситель не мог дотянуться до них грязным лбом.

— Вон они, заступник! Рядом с тобой стоят, — калека ткнул колодкой в сторону священнослужителей, почтительно стоящих поодаль патриаршей повозки. — Митрополит — кровопийца, да и другие батюшки не лучше. У-у-у, гадюки!!! — Глаза его засверкали ненавистью, а из простуженного горла вместе с хрипом вырвались угрозы.

— У-у-у! — Не то удивление, не то страх прокатились по толпе. И все замолкло. Рты окаменели. Дыхание остановилось. Слышалось только всхрапывание усталых лошадей.

На Никоне не было лица. Но, несмотря на растерянность, он владел собой и понимал, что сейчас нельзя говорить, нельзя оправдываться, прежде чем Иосиф молвит сам.

Патриарх отвел спокойный взор от лица митрополита и обратился к калеке:

— А не скажешь ли ты, раб божий, чем же плох владыка?

— Почему же не сказать, скажу, коль послушаешь. Людей он не любит, а это великий грех. Христос любил, ради них на мученическую смерть пошёл, а владыка наш сам всех готов смерти предать.