Тени пустыни - страница 24
Удивительно изменилось выражение лица вошедшего. Испуг, страх, растерянность мгновенно сменялись на нем. Лицо говорило: «Я ждал тебя, но… не верил, что ты придешь». Кто бы подумал, что столь высокомерный, самодовольный франт может заплакать при виде добродушного, жизнерадостного толстяка перса. А ведь у посетителя в каракулевой папахе слезы выступили на глазах и толстые щеки задрожали, точно студень из бараньих ножек…
— Они! — снова многозначительно просипел Тюлеген Поэт.
— Они? — переспросил господин Али.
— Они самые. Бамбук.
— О аллах! О Абулфаиз! В каком он явился виде?! Тьфу! Дурак! Разрядился, павлин!
А Тюлеген Поэт уже устремился к вошедшему и, подобострастно извиваясь, повлек его за дымный мангал, где почетным гостем восседал перс.
Тюлеген Поэт судорожно проводил в приветствии руками от живота к глазам и от глаз к животу, таял, закатывал зрачки под самый лоб и болтал, осыпая благословениями гостя, его отца, его деда, деда его деда, и всех его предков. Он стрекотал по сорочьи, словно ретивый слушатель медресе, зазубривающий изречения из корана.
Только окунувшись в дым извергающего искры и брызги жира мангала, Тюлеген Поэт наконец замолчал, поперхнувшись в приступе восторга. Но лишь на мгновение, чтобы снова завопить:
— Готов! Шашлык готов!
На Бамбука жалко было смотреть. Зеленоватая бледность не сходила с его лица. Он беззвучно шевелил пепельными губами.
Толстая шея перса побагровела, а нос зловеще выгнулся совсем по — ястребиному.
— Неужели в Ташкенте нет здорового человека? — прошипел он.
— Что, что?
— Вы больны?
— Н — нет…
— Посмотрите на себя, Хужаев.
— Во имя аллаха… не называйте меня так… Я… моя кличка… Бамбук, — и он выставил вперед свою бамбуковую трость. — Тайна… Риск… Ответственность.
— К делу! Люди подъехали?
— Да.
— Все?
— Нет, не прибыли из Китая… из Синцзяна… И из Баку.
— Баку займусь я, Синцзян проинструктируете лично. Да и мы с ним свяжемся через Кашмир. Где люди?
— Делегаты?
— Эх, тьфу! Вы рехнулись! — вспылил Али и выразительно сплюнул. Какие делегаты? Вы чушь городите. Да возьмите шампур… ешьте… Все смотрят! Тьфу — тьфу!
— У нас курултай — съезд… Значит, делегаты…
— Дурачье… Никаких съездов, никаких сборищ. Ночью я уезжаю. Где и с кем я встречусь? Давайте устройте небольшой ужин… Скромная беседа единодушных, так сказать, за блюдом плова! Где? Тьфу — тьфу!.. Ну, быстро!
— У меня… — шепнул Тюлеген Поэт. — Здесь близко. Шагов сто…
— Ладно, после вечернего намаза…
Грубость господина Али встряхнула Хужаева. Студни его щек уже не дрожали больше. Обиженные складки обозначились сильнее, но холодные брови даже посмели нахмуриться. Не притронувшись к шашлыку, он положил на поднос шампур, который держал все время на отлете, как бы не капнуть на пальто, приосанился и самодовольно процедил:
— Они здесь…
— Здесь?
Судя по тону, каким Али произнес слово «здесь», пришел его черед пугаться. Но он не испугался, а рассвирепел и потерял всякую выдержку. Вращая своими выпуклыми глазами, кряхтя, брызгая слюной, он вцепился Хужаеву в лацканы пальто и прохрипел:
— Предатель, трус! Ты нарочно собрал их в одно место… сюда!
— Да, все они тут, — вмешался заговорщическим шепотом Тюлеген Поэт и сейчас же без всякого перехода завопил во весь голос: — Готов! Шашлык готов! Шашлык из нежнейшего мясца райского барашка. Кому шашлык?!
Он кричал особенно азартно, особенно громко. Спор сделался слишком явным, и следовало хоть немного заглушить его. Ожесточенно раздувая фанеркой угли мангалки, поднимая облака дыма, Тюлеген Поэт сдавленным голосом успел уже между воплями разъяснить персу, что в шашлычной находятся только свои. В шашлычной сидят тридцать три, ровно тридцать три посвященных, и ни одного больше. Чужих нет. Едят шашлык, и пьют чай только единодушные, как удачно назвал их господин Али. Прелестное для курултая это место — шашлычная. Кто догадается, что в такой невзрачной хижине захотят собраться такие достойные особы? Дым, мухи, вонь — и вдруг тайный заговор! Один смех!
Заныл Хужаев — Бамбук:
— Тонко придумано. Вполне безопасно придумано. Кто подумает? Я сам ГПУ. Все знают, что я ГПУ. Мой начальник, урус Петр Кузьмич, только что из центра приехал. Голова деревянная. Слушает ушами Хужаева, видит ушами Хужаева… Извините, глазами… Сидит в канцелярии, бумажками шелестит. Деревянные у Урусов головы. Для нас такой начальник — хороший начальник. От Хазараспа до Ташкента тысяча верст, до Бухары — пятьсот, до Ашхабада семьсот… Кому есть дело до шашлычной Тюлегена Поэта…