Теплый лед - страница 2

Писатель далек от дидактизма и морализирования, но, может быть, именно благодаря этому его творчество становится такой убедительной проповедью высоких моральных устоев, благородства, мужества, честности, патриотизма и беспредельной верности коммунистическим идеалам.

На пути к творческой зрелости Станислав Севриев обращался к различным литературным жанрам: писал стихи, очерки, рассказы и новеллы, опубликовал роман-хронику «Истина одна». Но свое призвание писатель нашел в коротком рассказе. Начиная с 1957 г., когда увидел свет первый сборник его рассказов «Пачка патронов», он дарит читателю все новые и новые сборники: «Петко-воевода», «Люди повсюду», «Возвращение после бегства», «Мир стар», «Путь к своим», «…И земля перестала качаться», «Дни, которые сближают», «Когда я был офицером», «Вертится-вертится…», «Искры из искр».

В настоящий сборник вошли рассказы из двух книг С. Севриева «Когда я был офицером» и «Вертится-вертится…». При этом выбор пал на те произведения, которые воссоздают годы Сопротивления, победу социалистической революции в Болгарии, участие страны в разгроме гитлеровской Германии, становление народной армии и ее героическую миссию в наши дни.

Включенные в сборник рассказы воскрешают суровую реальность борьбы и ее исторические результаты, живо передают революционную романтику недавнего прошлого и динамичного настоящего, знакомят с целой галереей различных, непохожих друг на друга, своеобразных, незабываемых образов, которых объединяет только одно — время, когда им пришлось жить, трудиться, воевать, бороться и побеждать в схватках с противником и самими собой.

Все публикуемые рассказы злободневны и по тематике и по идейной направленности. Они отрицают капитализм с его несправедливостью, жестокостью, антигуманностью, выступают против хищнической, истребительной войны, против сил, проповедующих зло и насилие, и вместе с тем воспевают величие подвига, светлые идеалы революции и социалистическую действительность.

Севриев — редкий, оригинальный талант. Его рассказы не спутаешь с произведениями других авторов. Все у него свое, особое, севриевское: и стиль, и образность, и типажи, и язык. Однажды прочитав любой из его коротких рассказов, можешь быть уверен, что навсегда запомнить его благодаря какому-то неповторимому проникновению автора в суть вещей и души людей, которое присуще только Севриеву. И в этом непреходящее значение глубоко национального творчества писателя.

Г. А. Чернейко

Стоё, друг мой, я вот жив, а ты мертв! Нам тогда было по девятнадцать. Тебе и сейчас столько, ты будешь моложе меня и тогда, когда я буду старым. В парках твоего города, как и тогда, лежат опавшие листья, курортники разъехались, но их присутствие все же ощущается, а в чем — не могу объяснить. Не могу объяснить и того, почему я все думаю, что ты где-то рядом. Все мне кажется, что встречу тебя, идущего со стареньким школьным портфелем в руке, без шинели, поеживающегося от первого холода. Намерзшись за зиму, ты и летом ходил поеживаясь…

Вершина Арапчалы вновь окуталась мглой. Погода портится, а в Лыджене воздух прозрачен. Возле Велёвой бани снова клубится пар, и ученики старших классов все так же, группами, выходят из гимназии.

Даже не могу вспомнить, когда и где я встретил тебя в первый раз. Мы собрались на квартире у Иванки Янковой (Черной). Где-то в сырых горах скрывались голодные партизаны, а я играл на гитаре, и тебе от этого делалось неловко. Правда, песня моя была очень грустная, но все равно было стыдно. Наши взгляды встретились, и я в какое-то мгновение увидел, что у тебя голубые глаза — голубые, как прозрачное небо. Ты смущенно улыбнулся, словно был в чем-то виноват. Нет, ты ни в чем не виноват, Стоё, но ты был человеком тонкой души. Я отложил гитару в сторону. Тогда ты сказал — я это хорошо помню, потому что такие слова не забываются:

— Станё, давай повесим твою гитару на дикую яблоню, чтобы на ней играл ветер, потому что на свете много равнодушных и их надо растревожить.

Я понял: ты говорил о нем-то очень страшном, но улыбался. Тусклый свет электрической лампочки косо падал на тебя, отчего на твое лицо легли угловатые тени… Во сне я видел потом свою гитару: она висит на почерневшей дикой яблоне, она рыдает, — а ты стоишь около нее в уже ставшей тебе тесной фуражке и, держа руки в карманах, смотришь с удивлением. Потом ты начинаешь расти, становишься очень высоким — выше холма, на котором стоял дом нашей учительницы французского языка мадам Кантарджиевой, — и спрашиваешь: