Территория бога. Пролом - страница 21

И выползет — например, в месторождении минеральных вод, обнаруженном еще ранее в районе Помянённого Камня. Появится, будто химера, в темной речке моего детства Вижаихе…

Теперь вот они произвели еще один ядерный взрыв, в результате которого у людей наступило кромешное помутнение рассудка. Помню, однажды мы сели в скверике — сели, посидели, выпили. Смотрим — листья у тополей распустились. Был с нами один рыжий демократ, он, конечно, нажрался, начал прыгать и танцевать с какими-то камерунскими криками: «Мы победили! Мы победили!» А случившийся в сквере оптимист верно заметил: «Да, опять вы победили…»

Мы сидели с Пашей на берегу Вижаихи.

— Разворачиваю геологическую карту, а там есть всё: золото, серебро, мрамор, молибден, офиокальцит — красивый такой известняк зеленого цвета, поделочный камень. И все это только в одной горе. Мы уже обсуждали на месте технологию разработки — экологически она безопасна, речная вода будет использоваться в минимальных количествах.

А другие «победители» думают лишь о том, как бы прибрать это золотишко к потным рукам. Да, всё есть. Как у писателя Михаила Осоргина, который родом из Перми, во «Временах»: «И в Европе полевой клубники нет, разве что в Скандинавских странах. Если мне скажут: „Она есть!“ — то я, прищурившись, ядовито спрошу: „Может быть, у вас растет и морошка?“ — и человек увянет от смущенья. А я ему вдогонку: „Вы даже и до брусники не додумались, хоть и изобрели парламент!“».

Паша — надежда страны, он думает, делает. Но где взять миллион Паш? Кто думает о будущем? О природе? О жизни и смерти?..

Я заставил себя подняться с постели, умыться, а потом шагать в Балатовский лесопарк. Я то шел, то бежал по сосновому лесу, будто в армейском марш-броске, вдыхал морозный воздух, вспоминал темную речку Вижаиху — и с потом, с выдохом, со слюной изгонял прочь дух, шлаки и собственную мерзость. Затем сходил в душ, хорошо вымылся горячей водой и вылил на мозги два ведра ледяной. Мне даже показалось, что я выкарабкался живьем из XX века.

Кроме того, на меня, случалось, находила еще одна мечта: я пытался вести настолько здоровый образ жизни, чтобы с каждым днем становиться все моложе и моложе — до тех пор, пока окончательно не впаду в детство. Я думал, что человек только тогда сможет победить самого себя, когда поймет, что противостоит не бригадиру, жене, другу или врагу, а целому миру, Галактике, Вселенной, что здесь вот — он, а там — все они, звездным скопом. О, иллюзии, галлюцинации, синдромы…

Николай Малинин, заместитель Рафаэля Идрисова, написал моему главному письмо по поводу «Лягушки»: «Я в забастовке не участвовал, в демонстрациях — тоже… Пусть на демонстрации ходит тот, кому есть что демонстрировать…»

Он обвинял меня, корреспондента и лауреата, в клевете! Это меня — эталон интеллекта и морали! У-у-урод! Я в кино иногда хожу и даже книги читаю! Мной на родине гордиться будут, может быть…

Я лежал на кровати и читал «Голый год» Бориса Пильняка. Остановился на фразе: «На рассвете в тумане заиграл на речке пастух, скорбно и тихо, как пермский северный рассвет». Вспомнил: на высоком тридцатиметровом останце гряды Помянённого, с отрицательным уклоном стенок, кто-то установил большой деревянный крест, паривший над волнистой зеленой тайгой и уровнем моря на высоте семисот метров, появлявшийся в тяжелых августовских облаках неожиданно, будто летящая вертикально вверх черная птица.

Когда я разглядывал крест в первый раз, думал: «Как подняли его туда? Невозможно». Потом узнал: это сделали какие-то дерзкие альпинисты-скалолазы. Наверно, они поставили крест в память о погибших здесь, внизу, лежащих в борах, в болотах, в камнях, в сухом вишерском песке. С той поры, с Помянённого, у меня появился навязчивый сон. Будто от подножия Камня Говорливого я поднимаюсь в громадном вертолете и лечу над Вишерой вниз по течению. Позади остается красновато-белая скала над зеленой водой с разрушенной церковью. Впереди появляется Камень Полюд — вертолет делает крутой вираж и уходит в сторону вершины, проносится вокруг нее в холодной и близкой тени скал. Далеко справа мелькает полуразрушенная столица Перми Великой — Чердынь. Я вылетаю на открытое пространство и начинаю стремительное снижение, очень похожее на падение — прямо на город, растянувшийся узким, тусклым лезвием по берегу холодной и стремительной реки. Вертолет заходит на город с севера, от Морчанских гор, и несется над улицами так низко, что можно рассмотреть удивленные глаза людей, которых я, кажется, всех знаю в лицо: всех этих родных, добрых, прошедших лагеря, ссылки, унижения, кровь, зубодробительную любовь родины. Пролетает на черными бараками четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения, где отбывал первый срок Варлам Шаламов, и в том месте, где расстреляли моего деда Павла Кичигина, над петлистым руслом Вижаихи, над белыми сосновыми борами детства открывает торжественное движение на восток, где в сорока пяти километрах от города виднеется Помянённый, зубчатые скалы которого стоят в багровом небе будто сторожевые башни Господа Бога. Вертолет приближается к самому высокому останцу — он все ближе и ближе к черному кресту, замершему на фоне восходящего солнца. Он летит и летит на крест, он уже совсем близко, но никак, никак, никак не может долететь до конца. Время останавливается — становится муторно, тоскливо и страшно. И тут я просыпаюсь, мокрый от собственных слез и пота.