Терская коловерть. Книга третья. - страница 6
Чувствуя все же, что ответ его не рассеял Стешкиных сомнений, почесав в голове, сознался:
— Правда, про водку я толком не знаю, а вот хотя бы про одежу — слухай. Захотела ты, скажем, сапоги — надевай. Пондравилась мне зеленая рубаха — надевай. Завтра мне зеленая не по нутру — надевай, Денис Платоныч, красную. Не хочу…
— Заладил «Не хочу, не хочу», — перебила Стешка мужа. — Сегодня — новую, завтра — новую, а кто ж апосля тебя стираныe рубахи носить будет?
Этот вопрос окончательно сбил Дениса спонталыку, он и в самом деле не знал, кому при коммунизме можно будет подсунуть стираную рубаху. Однако он не сдался. Долго ворочался с боку на бок, затем сказал:
— Э, старая, тогда у людей будет много совести, потому как все будут грамотные и промеж собой чисто родные…
— Мели, Емеля, — недоверчиво хмыкнула Стешка и вздохнула. — Да ежли оно и так, все равно мы с тобой, Денис, не доживем до тоей поры.
— Мабуть, не доживем, — согласился Денис и в свою очередь вздохнул. — А хотелось бы, рви ее голову, как гутарит наш дед Хархаль, — он даже пальцами прищелкнул в знак того, что ему очень хочется дожить до этой благословенной поры. — Мы не доживем — Дорька с Настей доживут. Не доживут дочки — доживут дети ихние, внуки наши.
«А дядька–то Денис — наш человек», — удовлетворенно отметил про себя Казбек, тоже поворачиваясь на бок. Но он еще долго не мог уснуть, взволнованный подслушанным разговором. «Настя с Дорькой доживут», — продолжали звучать у него в ушах Денисовы слова, а перед глазами мягко колыхалась волнами терская котлубань, посреди которой стоит, блестя на солнце мокрым телом, сероглазая девчушка и призывно машет тонкими загорелыми руками: «Плыви ко мне! Да не боись: тут хучь и стрямко, но не глыбко».
Проснулся Казбек рано. То ли от пения хозяйского петуха, то ли от скрежета задвигаемых в печь чугунов. Он выглянул из–под ряднины: озаренная пламенем хозяйка казалась моложе лет на двадцать. Она двигала рогачам в печи чугуны, горшки, кувшины и при этом вовсе не кряхтела и не охала. Денис сидел на краю нар, надевая на ногу разбухший от воды мач.
— Чисто стюдень, — сказал он с ноткой удовлетворения в голосе и сунул руку в лохань в поисках другого мача. — Гм… куда же он задевался?
С минуту он шарил на дне лохани, затем поднял удивленный взгляд на супругу:
— Домовой его сожрал неначе… Стеша, ты не брала мою обувку?
Стешка круто повернулась от раскаленного зева печи.
— Похлебку я заправила твоей обувкой заместо сала, — съязвила она, отирая рукой выступивший на лбу пот.
— Да ты не смейся, — смиренно попросил Денис. — Я к тому, что, можа, выплеснула вместе с помоями? Не растаял же он, проклятый, навроде сахару…
— Я помои нонче еще не выносила. Небось под нары сунул да и запамятовал. Пошаборь под нарами, разуй глаза–то, — посоветовала Стешка и вдруг ни с того ни с сего расхохоталась.
— Спятила, что ли? — хозяин с тревогой взглянул на свою разрумянившуюся от печного жара супругу. Та в ответ обессиленно замахала руками:
— Ой, не могу!
— Тю на нее, — обиделся Денис, вытирая мокрую руку о штанину. — С чего энто тебя разбирает?
— Денисушка, черт репаный! — давясь от хохота, произнесла Стешка, — а ты ить вчера того… помоев наелся.
— Чаво? — удивился Денис.
— Ха–ха–ха! Ой, моченьки моей нету! — взвизгнула Стешка. — Вместо борща, старый ты хрен, — охо–хо–хо! — помоев, тех что я поросенку парить поставила, нажралси–и…
— Гм… — Денис встал с нар, подошел к чугуну, поворошил его содержимое мешалкой и, плюнув, заковылял в одном маче в сенцы.
— А что я тебе говорил, Стеша, — обернулся он в дверном проеме, — я ж говорил — нескусно… — он хлопнул дверью, и тотчас в сенях раздался грохот упавшей ступы, отчаянный визг кобеля и сердитый голос хозяина:
— Соленого тебе! Чтоб ты подох, проклятый… Крутится под ногами. А они, черти, от электричества отказываются… Ну и жрите вместо борща помои в темноте.
Он долго еще доказывал кому–то про несознательность отдельных «алиментов», но вот дверь снова распахнулась.
— Вот гляди, — Денис протянул жене изгрызенный мач. — Пошел в сени поискать какой–нибудь обносок, когда слышу, Абрек наш чтой–то смокчит. И когда он, холера, в хату пробрался?