«The Coliseum» (Колизей). Часть 1 - страница 25

– Что-то невероятное говорите.

– Давай-ка вернемся к тебе. Вот ты говоришь, и странички не выходит иногда. Поверь, забирать у себя, отдавать книге душу, больше двух, трех часов в день нельзя. И не потому что не хочешь – она не может. Душа. Рвать сердце сверх и жить – не получится. Срабатывает защита. Бессилен человек. А по книжке или картине в полгода – ремесло. Не отдаешь, а забираешь. Не добро, а деньги. Если со-гласен – будет всё. И романы, и хоромы и даже похоро́ны. Но с тяжелым монументом. Давить будет до смерти. До, той, настоящей. А отдавать … – труд тяжелейший. Таким не по плечу…  – Крамаренко вздохнул. – Но сначала, Андрюша – адову дорогу. Рука об руку с Достоевским. – И видя удивление, добавил: – Да, да – по его каторгам. Или с Толстым, по брустверам и траншеям дневников. Смерти надо насмотреться. Чтобы как кол в горле… и только потом… вытаскивать. И боль терпеть. Да с другими ею делиться, если не испытали еще. А вообще… – он усмехнулся и хлопнул вдруг в ладоши, – если от кого услышишь, что он художник – осмотрись, нет ли рядом зазевавшихся санитаров.

Собеседник не мог сдержать улыбки:

– Думаю, все-таки народ не согласится. Посмотрите сколько написано, книг, картин, фильмов снимается… и любой скажет – искусство.

– Ты за всех не отвечай. Они еще и о духовности порассуждают. Важно не то, что скажут, а та правда, которую знаешь только ты… только! Для заработка делал или деньги приложились? А может о статусе думал своем?.. ну, среди друзей? «Писатель»! Щекочет? А? Меня тоже щекотало, не дрейфь. Мол, смотрите, снимаюсь, выступаю, востребован народишком-то! Именно так, уменьшительно. Кто ж не мечтает о такой славе? Народной? Вдумайся, как виртуозно маскируют тщеславие. А другие нагло, натиском! И ты туда же! Здесь главное – очухаться. Если мечтаешь о народной, а не с собой говоришь и о себе, подл для души-то становишься. И для их и для собственной. А вот если не кому-то, а себе нашел место… на страницах, свою роль на сцене… жизни-то – держись до боли, зубами скрипи – будь покоен, если на душу легла… на твою, подчеркиваю!.. то и на другие без намерения уже подействует. Точно! А желать такого намерения – преступно. Само случится. И кто-то не сопьется, не станет подлецом. Остановит. А иной и пример возьмет. Тут уже совсем другие «пенаты». Это тебе не счет с нолями, не золоченые карнизы. И дети пойдут в награду. В самую что ни на есть высокую, а не в обузу и боль. И не поверишь, какой цены огонёк засветится в тебе, засверкает. Никакой «Кохинур» во сто карат не увлечет. Другим станешь! Так кто ответит, что на уме-то у тебя было? Второе – забота о людях? Ну-ка? А может, на улицу Сахарова? С плакатиком? По телику увидят! А?

Молодой человек развел руками.

– То-то. А народ не трогай, не сбивай. Пиши или работай, да не тявкай за других.

Крамаренко улыбнулся и похлопал Андрея по плечу:

– А книги, на которые киваешь, не от щедрости души, и не от сердца. Их можно и весь день крапать, не износишься, – мужчина наклонился к уху собеседника и прошептал: – лишь бы жопа не затекла. Меняй творчество на ремесло. Душу на медные трубы. Совесть – на деньги. Тогда и по три романа, и по пять полотен в год. И ролей не перечесть! Карьера удачлива, и жена довольна. Уж не вырваться… У него… – и кивнул в сторону, – хватка мертвая.

Кумекаешь?!

Оба рассмеялись.

– Тьфу… ладно о дурном, – Виктор Викторович всё еще улыбался. – Другое дело, что идея Бориса – утопия.

Но ключик у тестя все-таки был… – Какой ключик?

– Не распространялся. Уж извини покойника.

– А мне кажется, надежды нет. Если титанов не послушали. Вон, от Довлатова и Достоевскому досталось. А «тургеневские женщины», у него вызывали любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. А ведь писал честно. Да и человек был хороший. Сами же говорили: о мертвых – только правду! И ведь наши мэтры думают также… но лгут, прикрываются именами. Кто из них отдаёт? Все капитулировали. Одни шутовством куют монету, другие – глубокомысленно рассуждая о вечном. Завидуя при этом гонорару третьих, что просто стригут купоны и, не скрывая, плюют на наследие. Кто поднимется? Кто про-вернёт?.. так заржавело. А с театрами что творится? – В голосе Андрея слышалась безнадежность. – Вот и получается, чем жил Борис Семенович – никто не знал… Крамаренко устало вздохнул: