Тихие выселки - страница 4
— Егорушка, обмишулился!
— Я давно обмишулился, — сказал Самылин, но от Прасковьи отошел. Ухватившись за борт и поставив ногу на колесо, Прасковья позвала:
— Егор, я никак, подтолкни.
Он обхватил, как обручем, словно хотел оттащить от машины, но быстро выпустил и легко подтолкнул в кузов. Прасковья засмеялась: «Придет, окаянный».
В кузове на скамейку ладила сесть рядом с Егором, но Анна сумела-таки втиснуть ее между собой и своим мужем, тихоней Трофимом.
— Подруженька моя, Пашенька, — по-лисьи пела Анна, — сколь мы с тобой молочка надоили, поди, реченьку целую.
— Завела, — попрекнул Егор и запел, но его не поддержали.
В кузове мотало из стороны в сторону, с визгом и смехом хватались друг за дружку.
Васьковы домочадцы не удивились, когда в дом нагрянула ватага, сам Васек, продавец надомной лавки, услужливо осведомился, что подать. Грошев напомнил:
— У меня денег нет.
— Бабенки-душеньки, дорогуши-мужички! Пашенька притихла. Она премию схлопотала. Обмыть бы! — нашлась Анна.
— Обмыть!
Прасковья стала считать радостно кричащих: Грошев, Егор, Гринька, Трофим, сама Анна, Любка-Птичка (придет домой, ей муж нахлещет), сосчитала, усмехнулась, подняла подол, сунула руку в карман нижней юбки, кинула красненькую:
— Нате и больше не ждите!
Грошев и Егор пошептались, зашелестели рубли. Васек из чулана вынес бутылку, на закуску сунул со стола капусту и лук. Гулять так гулять. Выпили. Прасковья поискала глазами Егора, его и след простыл, кинулась наружу. Темнотища. Наткнулась на угол мазанки, в Малиновке почти перед каждым домом стоит неказистое сооружение, обмазанное глиной, в нем малиновцы хранят добро. Прасковья услышала приглушенный говор у двери, не успела разобрать голоса, как тишину раздвинула гармошка. Егор разудало запел:
Вон что! Егор у Васькова Петяньки гармошку выманивал! Выманил. Прасковья бегом припустилась за Егором, не добежав, запела:
И как бывало в канун войны — буквально за спиной отозвалась Анна Кошкина:
А немного спустя шли и пели хором на всю улицу. В домах выталкивались створки окон, высовывались любопытные головы. Давно в Малиновке вечерами не творилось такое, ох, как давно! Нонешние девки и петь частушки не умеют.
— Доярки гуляют, больно много им денег дают, — ворчали старухи, захлопывая окна.
У сруба Устиньи Миленкиной устроили круг. Егор наяривал «сормовского». Прасковья и Анна топтались друг перед дружкой с припевками. В круг ворвалась Любка-Птичка, родная сестра Егора, взвизгнула и завертелась между ними.
Взошла луна, тени от домов посветлели. Из изб повыскакивали молодухи, что было сном забылись, — сердце зазудело. Стало тесно. Прасковья незаметно покинула круг, присела рядом с Егором. Украдкой гладила ему спину. Жирный Егор, не ахти как кормит Санька, а справный, от беззаботной жизни, что ль, нагулял бока. Из старого дома выскочила Устинья Миленкина:
— Что вы, с ума посходили? Того, не к добру!
Прасковья перестала гладить Егорову спину.
— Гуляем не гуляем — нам всегда не к добру.
— Не мешай, Устя! — Анна топнула, запела, но Устинья сказала с укоризной:
— Анна, Прасковья, подружки, вы что, правда, с ума посходили? Слово, того, не даете молвить!
Егор смял мехи.
— Растовокалась! Дай людям повеселиться!
Устинья пуще прежнего закричала:
— Мужики, Малиновку хотят сносить!
— Целую деревню?! Да ты, того, очумела, — сказал Егор и растянул мехи.
— Я в сельсовет бегала, хотела у Прохор Кузьмича леску на сени спросить, а он мне: «В Малиновке строить запрещаю, ставь дом в Кузьминском». Слышь, мы неперспективные, никудышные.
Анна стала ее утешать:
— Устюша, ты путаешь маленько. Вон какие дворики строят, кто, окромя нас, будет в них работать, не медведь-батюшка и не лисичка-сестричка. Егорушка, играй!
Егор было заиграл, но Грошев положил на гармонь руку:
— Постой, застегни ремешок. Бабы, дворы когда начали строить?
— При Калязине, когда нас с Нагорным соединили.