Тихик и Назарий - страница 12
Все думали, что знают прошлую его жизнь, он сам охотно рассказывал, что делал до того, как пришел к ним в богомильское селение. Сын парика, он юношей поступил в учение к богомазу. Когда он изучил ремесло, болярин поручил ему расписать церковь в крепости. Назарий расписал, но болярин, по наущению местного священника, повелел выдрать его плетьми за то, что он изобразил Иисуса и святых обыкновенными людьми, несообразно канону. Однако больше всего прогневили болярина портреты ктиторов: Назарий написал болярина и его семейство такими, какими видел, в надежде, что, взглянув на себя его глазами, они станут лучше и справедливее. О своем учителе-иконописце Назарий ничего не рассказывал. Был тот безбожником, гулякой и пьяницей, потрошил живьем лягушек, крыс и прочих животных, чтобы проникнуть в тайны живой плоти и, как он выражался, "поглядеть, кто ее терзает и мучит". Человек этот, хотя и хороший художник, был богохульником и бесстыдником, не признавал ни причастия, ни просфоры, под своды церкви входил единственно, когда расписывал ее; он глумился над святыми, над господом и с самых ранних лет влил в душу Назария этот яд. Был он с козлиной бородкой, красноносый, как всякий отпетый пьяница. Он внушал Назарию сомнения в смысле искусства, насиловал неокрепший юный разум мучительными раздумьями. "Эх, малый, — восклицал он, — обманываем мы людей нашими иконами, пугаем ликами святых, бога и дьявола! Проклятая ложь, а без нее чадо Христово и вовсе обезумеет". Назарий не хотел вспоминать об учителе, размышлять над его внушениями, однако они крепко засели у него в голове, и никто не подозревал, какие мрачные мысли частенько терзают его, потому что ничем не выдавал он себя, будучи кроток и видом, и обращением.
Из-за телесной слабости Назария Быкоглавый отрядил его пасти волов, и, завершив таро, Назарий с охотой приступил к своим новым обязанностям. Дни были теплые, осенние. Скинув свое заштопанное верхнее платье, босой, он часами недвижно стоял, опершись на кизиловую палку, устремив вэор на голубой простор и на гору, купавшуюся в этом обилии воздуха, любовался лесными цветами, и каждый цветок будил в душе музыку и пьянил ее тихим восторгом. Он забывал все свои горестные думы, блаженно улыбался и, переступая стройными, мокрыми от росы ногами, брел к ручью, где неумолчно журчала вода. Волы подходили к нему, смотрели своими большими, кроткими глазами, дышали влажными ноздрями ему в лицо. Теплое дыхание животных, в котором Назарий угадывал чистоту их души, умиляло его. В голове роились дивные мысли, и они уносили его, как уносит ручей упавшие в воду осенние листья. Душа угадывала присутствие чего-то, властно объявшего землю от края до края, и было в этом Зло и Добро, Красота и Уродство, и ему казалось, что он ощущает, как все это исчезает в бесконечности времени и рождается снова и снова, обещая вечную жизнь. Радость и скорбь чередовались у Назария, он всем своим существом отдавался мирозданию, и его дыхание сливалось с дыханием всего живого вокруг.
Однако Назарий едва ли сознавал, что это ведет также и к смерти, ибо постигающий вечность приемлет и смерть. Зато он отлично помнил те дни, когда, униженный, избитый по велению болярина, он задумал повеситься. С той поры запало в него сомнение, благо ли для человека художество, и мысль эта терзала его денно и нощно. "Ведь посредством художества, — говорил он себе, — раскрываются тайны, но они суетны, ибо неведома мне суть изображаемого. Художество опьяняет человеческую душу, побуждая устремляться и к небесам, и к пеклу. Бескрайна его дорога, и напрасно тщится оно изречь то, чего не в силах изречь. Оно обожествляет Красоту, верит, будто в ней — истина и благо, а видит ее и в основе греха и порока, потому что для Красоты нет различия между наслаждением и радостью".
Так размышление приводило его к отрицанию пользы искусства, ибо совершенство изображения оказывается ложью, за которой кроется то, что выразить невозможно. В этом самообмане дьявол и бог перевоплощаются один в другого, а любовь — без которой немыслимо никакое искусство — от слияния с воображаемым миром превращается в утеху и умиротворение. "Становятся ли люди лучше благодаря искусству?" — спрашивал себя Назарий. "Человек не терпит истины, тем паче истины о себе самом, но вечно домогается ее, и это одна из его странностей, — рассуждал он. — Болярин приказал избить меня за то, что я изобразил злобными и его, и все семейство, а они таковы и есть. Каждому в глубине души хочется быть красивым, благородным и добрым, даже разбойнику… Надо ли искать другую истину, как искал ее отец Сильвестр, кроме той, какую знает душа благодаря вере в бога, истины, не выразимой словом, но умиротворяющей дух? Чем соблазняться суетными образами и лживыми внушениями, в которые ты и сам не веришь, не лучше ли светиться чистой любовью и примером собственной жизни укреплять человека на страшном его пути меж Добром и Злом?.."