«То было давно… там… в России…» - страница 6
.
Закончить обзор юбилейных выступлений в печати можно «Письмом из Парижа», напечатанным Валерианом Светловым в рижской газете «Сегодня». Он пишет о рассказах и очерках Константина Коровина, появляющихся в печати с 1929 года, так: «Перед читателем возникают образы, пейзажи и сцены, как будто он видит их написанными на холсте в той же живой, блещущей, импрессионистской манере, которая является органической природой этого изумительного художника-поэта». Светлов, таким образом, первым подметил, что мастерство Коровина-писателя вышло из мастерства Коровина-художника, что служит ключом к пониманию литературного дара художника-писателя. Статья заканчивается восторженным возгласом: «Но Коровин не только поэт и художник краски. Он еще поэт и художник слова»>[34].
К сожалению, сам юбиляр не прочел этих отзывов. Дело в том, что Коровин перестал обращать внимание на критику еще в России, когда все газеты наперебой ругали его и, что его особенно оскорбляло, «поносили декадентством». Поэтому у него выработалось отрицательное отношение к статьям о себе. Это чувство, по всей вероятности, перенеслось и на почти полное игнорирование им газетных рецензий о своем творчестве и в Париже. К этому мы еще вернемся, когда речь пойдет о семидесятипятилетнем юбилее.
Внешне все выглядело так, будто художник процветает, как в творческом отношении, так и в житейском плане, что никак не соответствовало реальности. Мастерство Коровина по-прежнему не приносило ему никакого материального благополучия. Ирина Шаляпина, посетившая художника в том же, юбилейном 1932 году, ужасалась убогости обстановки, в которой он жил. «То, что представилось моим глазам, — вспоминала она, — потрясло. Я не могла представить, что так может жить один из лучших наших художников. Сырая комната, в углу кровать, задернутая пологом, несколько стульев»>[35].
Жизнь Константина Алексеевича в эмиграции сложилась неблагополучно с самого начала. Покидая Россию, он передал почти все свои картины И. К. Крайтору для устройства выставки по приезде за границу. Из писем Коровина мы узнаем, что Крайтор не выполнил договоренности и исчез вместе с картинами и деньгами из поля зрения художника. На это указывают неоднократные упоминания в письмах Коровина: «…Крайтора я уже с весны не видал…», «Крайтора я не видал два года, и где картины мои, что у него, не знаю»>[36]. В действительности Крайтор жил в Париже, продолжал свою деятельность и не думал скрываться.
По данным, найденным мной в архиве художественного критика и художника И. И. Мозалевского в Государственной Третьяковской галерее, история с выставкой прояснилась. Крайтор объяснял Коровину, что после закрытия выставки, которая проходила в Голландии, картины пропали — очевидно, не без участия ее устроителей. В результате — ни картин, ни денег. Мозалевский даже говорит о том, что Крайтор продолжал быть агентом Коровина до конца. Правда, роль Крайтора, по мнению Мозалевского, была сомнительной, так как тот, беря картины Коровина на продажу, отдавал художнику лишь малую долю выручки, причем учет не велся и никаких расписок не существовало>[37]. Из писем Коровина к Красину стало ясно, что между Коровиным и Крайтором еще в России произошла ссора, последствия которой, очевидно, сказались на поведении Крайтора>[38].
К тому же Коровин был абсолютно не приспособлен вести дела самолично. Он писал своему другу и меценату Стефану Дорожинскому, который появился в его жизни в 1932 году: «…Я не люблю, ненавижу продавать картины сам. Это меня угнетает»>[39]. Благодаря этой черте характера он оказался попросту в кабальной зависимости от недобросовестных людей, что, безусловно, усугубило и без того бедственное материальное положение художника. Из писем к Красину мы узнаем, что Коровин обязался написать для кого-то сорок картин, за которые получил небольшой аванс>[40]. Кто заказал эти картины (возможно, тот же Крайтор) и сколько именно художник получил за них, неизвестно. Очевидно одно: это обязательство висело камнем на шее художника многие годы. Коровин сообщает Красину, что на выставку в галерее Бернгейма в Париже в 1925 году, где было выставлено двадцать его картин, он не попал, так как был болен. И добавляет, что эти картины «уже были не мои»