Том 15. Простак и другие - страница 26

Я заверил его, что буду нем, но лгал. Я собирался помнить крепко, что за Золотцем, кроме меня, наблюдает и другой зоркий глаз.

Третье, и последнее, событие в этой цепи — «Добродушный гость» — случилось на следующий день. Я расскажу о нем коротко. Неожиданно в школу явился хорошо одетый человек, назвавшийся Артуром Гордоном из Филадельфии. Он извинился, что предварительно не известил о своем визите, но объяснил, что в Англии совсем ненадолго. Он присматривает школу для сына своей сестры, и при случайной встрече в Лондоне мистер Элмер Форд, его деловой знакомый, порекомендовал ему мистера Эбни. Вел себя мистер Гордон очень приятно. Веселый, добродушный, он шутил с мистером Эбни, посмеивался с мальчиками, потыкал Золотце в ребра, к крайнему неудовольствию этого перекормленного юнца, бегло осмотрел дом, мимоходом заглянув и в спальню Огдена — для того, объяснил он мистеру Эбни, чтобы подробно рассказать мистеру Форду, как его сыну и наследнику живется, и отбыл, искрясь добродушием. Все остались в полном восторге от обаятельного гостя. Напоследок он сказал, что школа прекрасна, и он узнал все, что хотел узнать.

Как выяснилось в тот же самый вечер, то была полнейшая и бесхитростная правда.

Виной тому, что я оказался в центре поразительных событий, приключившихся в тот вечер, мой коллега Глоссоп. Он нагнал на меня такую тоску, что вынудил сбежать из дома. Оттого и случилось, что в половине десятого, когда завертелись события, я расхаживал по гравию перед парадным крыльцом.

Персонал «Сэнстед Хауса» собирался после обеда в кабинете мистера Эбни на чашку кофе. Комнату называли кабинетом, но, скорее, это была учительская. У мистера Эбни был личный кабинет, поменьше, куда не допускался никто.

В тот вечер мистер Эбни ушел туда рано, оставив меня наедине с Глоссопом.

Один из изъянов островной изолированности частных школ — то, что каждый без конца сталкивается с другими. Избежать встречи надолго невозможно. Я избегал Глоссопа, как мог, — он только и мечтал загнать меня в угол, чтобы завести сердечную беседу о страховании жизни.

Самодеятельные агенты страхования — прелюбопытная компашка. Мир ими кишит. Я встречал их и в деревенских поместьях, в приморских отелях, на пароходах, и меня всегда поражало, что для них игра все-таки стоит свеч. Сколько уж они прирабатывают, не знаю, но вряд ли много, однако хлопочут неимоверно. Никто не любит их. Они, конечно же, видят это и упорствуют. Глоссоп, например, пытался уловить меня для занудных бесед всякий раз, как выдавался хотя бы пятиминутный перерыв в нашей дневной работе.

Сегодня он дождался все-таки случая и твердо вознамерился не упускать его. Едва мистер Эбни вышел из комнаты, как Глоссоп принялся извлекать из карманов буклеты и брошюры.

Я кисло смотрел на него, пока он бубнил о «возвращающемся вкладе», о суммах, возвращаемых при отказе от полиса и накоплении процентов на полисе «тонтина»,[5] пытаясь понять, почему я чувствую к нему такое отвращение. По-видимому, частично оно объяснялось его притворством, словно он старался из чисто альтруистических мотивов, ради моего же блага, а частично — тем, что он заставлял меня взглянуть в лицо фактам: я не вечно буду молодым. Абстрактно я, конечно, и сам понимал, что мне не всегда будет тридцать, но от манеры, в какой Глоссоп разглагольствовал о моем шестидесятипятилетии, мне начинало казаться, что это будет завтра. Я ощущал неизбежность увядания, безжалостность бега времени. Я просто видел, что седею.

Потребность избавиться от него стала неодолимой и, пробормотав: «Я подумаю», удрал из кабинета.

Кроме моей спальни, куда он вполне мог за мной последовать, у меня оставалось только одно убежище — двор. И, отперев парадную дверь, я вышел.

Подмораживало. Сияли звезды, от деревьев, растущих у дома, было совсем темно, и я видел на несколько шагов вокруг.

Я начал прогуливаться взад-вперед. Вечер был на редкость тихим. Я услышал, как кто-то идет по подъездной дороге, и решил, что это горничная возвращается после свободного вечера. Слышал я и птицу, шелестящую в плюще на стене конюшни.