Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - страница 11
И разве можно сказать, что всех этих хлопот слишком много, чтобы обслуживать великую и могучую человеческую душу?
Какое счастье для всех нас, бедных, разлученных, что существует почта!
Коготок увяз
Супруги Шнурины только что переехали на новую квартиру.
Был вечер. Шнурины бродили по темным, заставленным мебелью комнатам, натыкались на столы, на стулья и друг на друга. Каждый держал по свечке в руке, и оба в своем бестолковом блуждании похожи были на отбившихся от процессии членов какой-нибудь мистической секты.
В передней постукивал и поскребывал проводивший электричество монтер.
– И чего он так долго возится! – волновался Шнурин, капая стеарином на пиджак. – Не могу я больше в потемках бродить. Вон и без того шишку на голове набил. Черт знает что!
– Чего же ты на меня кричишь? Ведь я же не виновата. Ты сам монтера позвал, – отвечала жена, капая на кресло.
В эту минуту вошел монтер.
– Проводка кончена, – сказал он. – Прикажете дать свет?
– Ну, конечно! – закричала Шнурина.
– Позволь, – остановил ее муж. – Ведь там висит пломба от общества. Мы не имеем права срывать ее самовольно.
– Пустяки-с, – ответил монтер. – Я срежу. Я то ждите еще два дня, покуда из общества пришлют.
– Конечно, пусть срежет. Уж он знает, что делает, – сказала Шнурина. – Ты вечно споришь!
Шнурин промолчал; монтер дал свет, получил по счету и ушел.
Шнурины гуляли по залитой огнями квартире, переставляли мебель и радовались.
Весело, когда светло!
Но в радости их было что-то тревожное, какой-то неприятный привкус.
– Скажи, Леля, – вдруг спросила жена, – ты не обратил внимания, что на этой пломбе было написано?
– Видел мельком. Что-то вроде того, что, кто самовольно ее снимет, тот ответит по всей строгости закона, и какая-то еще уголовная статья упомянута.
– Значит, это – преступление? – Ну, еще бы!
– Так как же мы так легко на это пошли?
– Преступная натура. Отшлифовали воспитанием, ну а натура рано или поздно прорвется наружу.
– По-моему, это не мы виноваты, а монтер. Он нас научил.
– Так ведь ему-то от этого никакой выгоды нет.
– Все-таки он подозрительный. Выгоды нет, а учит. Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну и давай соблазнять. А где эта пломба?
– Не знаю. Он ее, верно, выбросил.
– А то мне пришло в голову, что ведь ее можно как-нибудь опять на место укрепить. Подделать печати…
– Покорно благодарю. Присоединить к краже еще и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом еще мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберется.
– Господи! Что ты говоришь!
– Ну, конечно.
– Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел.
– Ну кто поверит такому вздору!
– Сочиню что-нибудь. Скажу, что он был в меня влюблен… и вот решил отомстить… Ну, словом, вывернусь.
– Как красиво клеветать на невинного человека, да еще такую грязную ерунду. По-моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар, и пломба сгорела.
– А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас, все равно, на каторгу.
– Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идет! А лампы горят!
– Проклятый монтер – и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводит!
– Подожди, не волнуйся, мы еще как-нибудь вывернемся.
Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещенные ярким, краденым светом шестидесятисвечной люстры.
Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал:
– А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая.
– Какая такая?
– Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие-нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог…
– Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь.
– Ну, пусть. Пусть я. А все-таки, благодаря монтеру, я многое узнал.
– Убить бы этого монтера! – вдруг всхлипнула Шнурина. – Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала!
– Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с-собаку!
– Леля, Леля! Какие мы несчастные!
Опять замолчали. Опять сидели, тихие, освещенные краденым огнем. Потом она спросила тихо: