Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - страница 2
– Голубчик! Да ведь она коричневая. А мне нужно красную, вот такую, как обои. Поняли?
– Я все понял. Я давно понял. Сурику вам хочется, вот что!
– Ну, так и давайте сурику.
Он потупился и замолчал.
– В чем же дело? Я не понимаю. Если он дорого стоит, я приплачу.
– Нет, какое там дорого. Гривенник фунт. Уж коли это вам дорого, так уж я и не знаю.
Он выразил всем лицом, не исключая и бородавки, презрение к моей жадности. Но я не дала ему долго торжествовать
– Вот вам деньги. Купите сурику.
Он вздохнул, взял деньги.
– Только сурик надо будет завтра начинать. Потому теперь скоро обед, а там, то да се, и шесть часов. А в шесть часов я должон шабашить.
– Ну, Бог с вами. Приходите завтра.
Он мазал дверь тускло-желтой мазью и торжествовал.
– Я же говорил, что не пондравится.
– Отчего же она такая светлая? – спросила я, и смутная догадка сжала мое сердце.
– Светлая?
Он удивлялся моей бестолковости.
– Светлая? Да от белил же!
Я села прямо на ведро с краской и долго молчала. Молчал и он.
Какой-то мыслитель сказал, что есть особая красота в молчании очень близких людей.
«Он» очнулся первый.
– Можно кобальту к ей подбавить.
– Кобальту? – чуть слышно переспросила я и сама не узнала своего голоса.
– Ну, да. Кобальту. Синего.
– Синего? Зачем же синего?
– А грязнее будет.
Я встала и молча вышла. А он пошел шабашить.
На следующее утро я встала рано, раньше, чем он пришел. Пошла в переднюю и стала ждать.
Было около шести утра. Меня слегка знобило, щеки горели и руки тряслись. Кажется, охотники на тетеревином току испытывают нечто подобное.
Наконец он пришел.
Он шел, деловито сдвинув рыжие брови. Он нес большое ведро белил.
– Стой! – крикнула я. – Это что?
– А белила.
– Ставьте тут за дверь. Давайте краску сюда. Это сурик?
– Сурик.
– Это бакан?
– Бакан.
– Мешайте вместе.
Он взглянул на меня, как смотрят на забравшего власть идиота: «куражься, мол, до поры, до времени». Нехотя поболтал кистью.
– Видите этот цвет? – спросила я.
– Вижу. Ну?
– Ну, вот этим цветом вы мне и выкрасите все шесть дверей.
– Ладно, – усмехнулся он. – А как вам не пондравится, тогда что с вами заведем? А?
– Красьте двери этим цветом, слышите? – твердо сказала я и вся задрожала. – Это я вам заказываю. Поняли?
– Ладно, – презрительно скривился он и вдруг деловито направился к ведру с белилами.
– Куда-а! – закричала я не своим голосом. Он даже руками развел от удивления.
– Да за белилами же!
С тех пор прошла неделя. Двери выкрасил другой маляр, выкрасил в настоящий цвет, но это не радует меня.
Я отравлена.
Я целые дни сижу одна и мысленно беседую с ним, с рыжим, бородавчатым.
– Голубчик, – говорю я, – почему же вы не можете без белил?
Он молчит, и жуткая мистическая тайна окутывает это молчание.
Ему, – о, слабое утешение! – ему, неизъяснимому, озарившему странной загадкой мое тусклое время, непонятно зачем пришедшему, неведомо куда ушедшему, рыжему маляру с коричневой бородавкой, посвящаю я эти строки.
И как перед тайной, равной тайне смерти, склоняюсь и благоговейно шепчу:
– Я ни-че-го не по-ни-маю!
Культуртрегеры
Адвокат Недынин в продолжение пятнадцати лет заучивал свои речи перед зеркалом.
– Господа присяжные! Господа судьи! – надрывался он, разъяряясь на собственное отражение, пучившее на него из зеркала круглые глаза. – Господа судьи! Перед вами жертва ростовщицы, так сказать, паука в юбке!
Голос адвоката Недынина, гулкий и раскатистый, заставлял стоном стонать весь дом.
Жена, обвязав голову платком, запиралась в спальне и молча ждала мигрени.
В кухне кухарка говорила горничной, тяжело вздыхая:
– Наш-то опять свою обедню служит, чтобы им всем перелопнуть.
В детской маленький Сережа, надев на голову дурацкий колпак, кричал во все горло:
– Господа присудные! Спереди паук!
Иногда жена, не выдержав пытки, распахивала дверь кабинета и кричала истерически:
– Господи! Разве вы не можете говорить вполголоса?! Ведь это же сплошное варварство вопить на весь дом, как повешенный!
– Я не могу вполголоса, я должен слышать себя как следует; только тогда я могу судить о своей речи, – плавно отвечал адвокат и, откашлявшись, с новой силой принимался за паука в юбке.