Том 2. Проза и драматургия - страница 6

Я сказал: «Ну-ка, ласточки, давайте прибавим шаг, потому что академик ждет до пяти, а сейчас четыре!»

Мы никогда не следим за собой, не думаем, как говорим. Наш речевой аппарат выталкивает информацию согласно приобретенному опыту, готовым откликам, шаблонам подражательства. Это «ну-ка», это «прибавим шаг» — все это издалека, из глубин памяти, от белых, полинялых на ветрах палаток, от пахнущих одеколоном старшин, от стонущих на песчаных косогорах танков с десантом на борту, от ежедневного строя в столовую: кружка с ложкой за поясом, барабан впереди. Запевай! Я некоторое время ждал — как-то неестественно петь по команде. Но все же ей нужно и подчиниться. Поэтому я ждал ровно столько времени, сколько требовалось сержанту для того, чтобы ему в голову пришла мысль, что никто не запевает и это есть неподчинение приказу. Правда, я и сам стал сержантом, и сам водил роту, и сам командовал — запевай! Но никогда после команды не искал глазами в строю запевалу и никогда грозно на него не глядел. Я знал, что это для него унизительно.

Я пел:

Я пел:

(В армии много таких песен. Они совершенно бессмысленны, и просто — я понял это позже — просто глупо в них искать какой-то смысл. Строевая песня связывает мужчин, показывает им, что их — много; слова в ней нужны только для того, чтобы что-то вместе крикнуть, вместе шагнуть, вместе свистнуть на всю улицу, весь квартал, весь мир; она нужна для того, чтобы вместе тянуть по этому холоду ледяной путь до столовой, до лета, хотя бы до демобилизации.)

Я пел:

— Самое страшное ругательство на Севере, — сказал Ленька, — это волосан или волосюга. Если один капитан сказал в эфире другому, что он волосан — все море закричит, корабли на таран пойдут! Точно. Другое слово — баклан. «Баклан», понятно, послабже «волосана», но тоже слово хорошее. Как сказал — баклан, так в морду сразу первый давай, потому что все равно схлопочешь. Так уж лучше первому, правильно? Есть такой закон проверенный!

Остальные ругательства, которыми в России ругаются, — чешуя, лишний труд. А вот за баклана — враз схлопочешь. А то и ножик достану. Вот он, тбилисского производства. Со стопором. А за волосана…

Ленька только безнадежно махнул рукой. Стало быть, и думать нечего про волосана.

— Ну-ка вот ты, — сказал Ленька Вовику, — обзови-ка меня бакланом!

— Зачем? — спросил Вовик.

— А-а! — торжествующе сказал Ленька. — Стало быть, не держишь меня за баклана?

— Ни в коем случае, — сказал Вовик, — это было бы в высшей степени безнравственно.

— То-то, — сказал Ленька все с той же торжествующей интонацией, будто доказал нам обоим нечто замечательное и важное.

Тут по совершенно пустому вагону нашему, который летел меж рыжих лесов в серой воде мелкого дождя, прошла проводница с веником. Ленька мигом завопил:

— Дочка, дочка, дай шашек!

— Всем вам дай да дай, — вдруг сказала проводница, — всем давать — с ума сойдешь!

— Ишь ты какая шустрая, как ботинок, — подмигнув нам, сказал Ленька, — а ты иди сюда, посмотри, что у меня есть!

— Видала, видала, не такие видала! — весело крикнула уже с конца вагона проводница.

— А ты все ж иди, устроим матч-реванш! — не унимался Ленька.

— Я себя не на помойке нашла! — крикнула проводница и хлопнула дверью.

— Веселая девушка, — горестно сказал Вовик и налил еще по стаканам. Я разрезал на дольки оставшуюся половину арбуза.