Том 3. Рождество в Москве - страница 16

При всём уважении к отцу Берти был более привязан к матери и потому в большей степени увлёкся биологией, что она преподавала в университете Новосибирска. Своим студентам с первого курса она говорила: «Я так люблю биологию, что сделаю всё, чтоб вы разделили со мной это чувство». Ей удавалось увлечь своим предметом. «Я хочу пробудить в ребятах понимание необходимости знать среду обитания». В университете она слыла своим человеком среди студентов, они запросто обращались и с вопросами по предмету, и за советом по ситуации в жизни. Парни спрашивали:

– Как по-вашему, эта девушка хорошая?

– Замечательная, – был всегда её ответ. В университете она не позволяла читать нотации, взывать к совести. Учить и поучать – большая разница. «Биология очаровательна, рассмотрите её поближе, и вы не сможете не полюбить её».

Ей было свойственно ироническое отношение к мужу и сыну. Она красиво смеялась, искренне и от души, каждой удачной шутке студентов. Своих мужичков любила подколоть:

– У меня дома две лампочки накаливания, два мужика с голыми черепами: один стрижётся на лысого от старости, волос не осталось; молодой, глядя на отца, мол, ему волосы мешают думать.

Эта ирония, особенно в минуты житейских перипетий, помогала ей справиться с невзгодами.

Как замечал Альберт: «У нас две особенности и все со звуком «зи»: мама иронизирует над всем и вся, отец полемизирует со всеми подряд, и оба утверждают, что без этого просто жить скучно, неинтересно и пресно».

– Надо соли добавить, поперчить, – иронизировала мама. И при этом в ней проявлялось озорное, детское, что подчёркивало самую благоприятную атмосферу в семье.

– Ну, это кто как любит, – добавлял отец. – Я, напротив, для остроты хренку да чесночку. – Отец дорожил мерой доверия в семье. Свою любовь к жене и сыну он выражал заботой без слов: прачечная, ателье, полуфабрикаты – на нём.

После похорон мужа что-то надломилось в ней, с каким-то сознательным хрустом и сердечным сокрушением, и уже не могла она как прежде думать, жить и уж тем более иронизировать. Словно оглохла и ослепла, как будто после контузии, стояла на краю и думала: «Я не смогу». Всё кружилось в радужном хороводе, давление сжимало голову словно обручем. Гипертонический криз. Потом сердце сдало. Она лежала и смотрела на сына глазами безнадёжности. «Мне не встать», – простонала она так тихо, что сын понял, прочитав по губам.

– А ради меня, – просил Альберт.

«Что я делаю, – спросила себя, – Я утащу его за собой». И тогда сознание стало возвращаться к ней, как после обморока. Было ли в ней чувство сильнее, чем любовь к сыну?! И вновь обозначился белый свет, небо, звуки, природа, люди, и вновь заботы и мысль, как прежде, о том, как сготовить что-то полезное, вкусное, сладенькое, фрукты, кефир. Купить витамины, погладить рубашки. Она пришла в своё естественное состояние забот, без которых себя не мыслила. Как ни странно, своё сознание обременять бытом она не боялась. Было у неё увлечение, и это не собирание рецептов, вырезание статей о здоровье, о продлении жизни. Свою активность мозга она неустанно бороздила новыми исследовательскими статьями по биологии. Эту науку она неслучайно выбрала для себя, и неслучайно унаследовал её сын. «Я буду жить ради него», – решила она, хотя пришла к этому заключению давно и сейчас более укрепилась в нём.

Три дня они в Москве, поселили их в академической гостинице. Вечером, глядя из окна, они восхищались игрой света столицы, удивительная подсветка подчёркивала изящные линии самых заметных зданий Москвы. Столица прихорашивалась к Рождеству. Сколько ярких искромётных нарядов приготовили для неё. Глаз не оторвать, или можно сказать – глаза разбегаются.

Из Новосибирска ехали на подъёме, столица казалась местом притяжения усилия для достижения великой цели. Альберт рассматривал науку как форму существования, вне которой себя не мыслил. Наука – это идея, бесконечные расчёты, поиск, где одно подтверждает другое. В нём постоянно происходило брожение, процесс кристаллизации, выделение консистенции, идеи. Человек идеи и эксперимента. Возможно, гении простой до банальности, с внутренней неустроенностью и жаждой человеческого тепла. «Лариса», – шептали его губы в ночи.