Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят - страница 7

— А… как же наши войска?

Высокий наклонился к собеседнику.

— Вы что думаете, Сикорский сумасшедший? Вот увидите, как этих азиатов надуют, уж я вам говорю…

— А договор?

— Какой там договор? Послушайте, меня не обманешь! Договор договором, а рассудок рассудком… Наша армия еще пригодится. Вы думаете, нас и вправду бросят на немцев? Ну не-ет. Хватит с нас, уже довольно нашей крови пролилось… Пусть теперь большевики попробуют…

— И что же из всего этого может выйти?

— Ну как вы не понимаете, это ребенку ясно… И большевики и немцы обессилеют, истекут кровью — и тогда мы с готовой армией наведем порядки.

Собеседник вздохнул.

— Так-то оно так… Только Сикорский другое говорит.

— Сикорский… К счастью, у нас не один только Сикорский, знаете ли… Да и что там Сикорский? Андерс, вот это вождь, я вам доложу!

В другом углу вагона уже некоторое время продолжался приглушенный спор, который в конце концов превратился в шумную ссору.

— Что это такое, я вас спрашиваю? Всем дали сгущенное молоко, а нам нет? Что это за порядки, я вас спрашиваю?

— Нет больше молока.

— Как это — нет? Целый вагон продуктов прицеплен, мы же видели. Что же, выходит мои дети не дети, что ли?

— Заткнитесь, мадам, нечего тут квакать, как лягушка!

— Что это за шутки? Мне не шутки нужны. Я спрашиваю: где молоко для моих детей? Взрослые получили, а дети не получили?

— Перестань, Малка, оставь, — потихоньку успокаивал ее муж.

— Что значит — перестань? Я спрашиваю, что это за порядки?

— Станем мы еще евреев молоком кормить! — ядовито заметил верзила в фуражке со сломанным козырьком. — Мало они сами везут…

— Кто везет? Я везу? У меня ничего нет! Откуда это я могу везти?

— Хватит орать, баба. Кончилось ваше еврейское царство.

— Ты только посмотри, Абрам, ты только посмотри! Ведь молоко от «Джойнта»! Вон, смотри, на ящике написано!

— Ну и что с того, Малка, что от «Джойнта»?

— Что за «Джойнт» такой? — заинтересовался кто-то.

— Это ихняя еврейская организация в Америке, — объяснил другой.

— Ну и что с того?

— Ты, Малка, сиди тихо. Пусть они на здоровье съедят это еврейское молоко. А то хуже будет, еще эти хулиганы тебя из вагона выкинут.

— Это кто хулиган? — грозно приподнялся верзила в рваной фуражке.

— Никто не хулиган… Разве я что говорю? Я ничего не говорю… Тише, Малка, тише…

До Ядвиги этот говор в вагоне доносился как бы издалека. Ребенка снова рвало. Напряженно закинутая назад головка позволяла еще яснее увидеть в прорезе век мутные закатившиеся глаза. То тут, то там опять появлялись красные пятна и снова исчезали. Ребенок, казалось, спал, но его, видимо, мучил даже скудный свет, падающий из окошка под потолком. Ядвига осторожно прикрыла ему личико платком.

И вдруг ее охватил леденящий страх. А что, если…

И едва она успела подумать это, стало ясно: ее маленький умирает. Он умрет.

— Это потому, что я не хотела тебя, — шепнула она, словно это была тайна, которую знали они двое.

Да, именно потому он будет у нее отнят. Потому, что она когда-то с таким ужасом убедилась в своей беременности — еще там, в доме на пригорке. И с таким отчаянием думала о том, что носит в себе чужого ребенка — ребенка Хожиняка. Даже во время родов она думала о нем, таком крохотном и беспомощном, с холодной ненавистью. Нет, не с радостью, не с улыбкой, не с растроганной дрожью в сердце ожидала она его рождения. И лишь первый крик, первый неумелый, слабый плач малыша внезапно пробудил и страстную любовь к нему, и жалость, и страх за его жизнь.

Но, видно, это не могло искупить злых, темных чувств, которые таились в ней прежде. И вот теперь ее ждет кара. Дитя будет у нее отнято, и она останется одна в потемках жизни. Уже не протянутся к ней маленькие ручки, уже не почувствует она на лице прикосновения крохотных пальчиков, не взглянут на нее темно-голубые, почти синие, круглые глаза, не скажет он: мама! А ведь он уже лепетал, тоненький голосок то и дело произносил какое-нибудь слово-загадку, слово-ласку, которое, быть может, совсем ничего не значило, но в которое она столько вкладывала… И он уже ходил. Маленькие ножки неутомимо семенили за ней, с трудом, с увлечением.