Том 4. Пьесы - страница 69
Ну что ж, авторы мало что могут добавить. Лишь одно они решительно отвергают: их комедия, быть может, и отвратительна, но не пессимистична. Некий американский критик[30] написал, что зритель, смотрящий эту пьесу, задается вопросом, не лучше ли ему повеситься, если мир так плох, как он изображен здесь. Авторы убедительно просят зрителей и читателей не вешаться, они совсем не собираются истреблять род человеческий. Кто вам, черт возьми, велит отождествлять себя с бабочками или навозными жуками, со сверчками, муравьями и однодневками?! Что с того, что эти твари представлены у нас тунеядцами и себялюбцами, рвачами и стяжателями, милитаристами и паразитами? Разве из этого неизбежен вывод, что под ними подразумевается все человечество? Разве примеры того, что собственнический, семейный или государственный эгоизм — качество низменное, насекомье, жестокое и гнусное, доказывают, что все человеческое гнусно? Разве насекомым не противопоставлен пусть хоть один человек — Бродяга, который все видит, все оценивает и ищет правильный путь? Каждый читатель и зритель мог бы узнать себя в этом образе ищущего Бродяги; вместо этого он, взволнованно или возмущенно, отыскивает свой портрет или изображение своего общества в насекомых, которых мы — правда, явно несправедливо — сделали носителями некоторых пороков. Вот этот-то оптический обман и свидетельствует о том, что «отвратительная и циничная драма» написана не зря.
Нашим намерением было написать не драму, а мистерию в старинной наивной манере. Как в средневековых мистериях выступали олицетворенные Скупость, Эгоизм или Добродетель, так и у нас некоторые моральные категории воплощены в образах насекомых просто для большей наглядности. Правда, в нашей пьесе нет Добродетели. Выпусти мы на сцену, скажем, Пчелу, как воплощенное Послушание, или Паука, олицетворяющего Скромность, пьеса, наверное, показалась бы менее пессимистической. Но мы не сделали этого по вполне определенной причине: зеркало, которое мы подставили жизни, было умышленно кривым и тенденциозным, оно исказило бы облик самой достойной человеческой Добродетели. И вот, представьте себе, коварный трюк удался сверх всяких ожиданий — множество людей узнало в этом гротеске человека и поняло: низменное, жестокое и ничтожное есть и там, где его обычно не ищут. Мы не писали ни о людях, ни о насекомых, мы писали о пороках. А показать, что пороки низменны и подлы, это, видит бог, никак не скверный пессимизм. Правда, это и не ново и не воодушевляюще, но мы в данном случае не стремились ни к новизне, ни к воодушевлению.
Таким образом, правы скорее те, кто назвал нашу пьесу «изношенной аллегорией». Право же, она страшно изношена: как говорится, куплена на толкучке, да еще перелицована. Но поверьте, трудно провозглашать Добродетель, облачившись в смокинг. «Смокинговая добродетель» выглядела бы совсем иначе — вовсе не так, как мы хотели показать людям в нашей пьесе.
Действующие лица
Пролог.
Бродяга.
Педант.
I акт. Мотыльки.
Апатура Ирис.
Апатура Клития.
Отакар.
Виктор.
Феликс.
II акт. Стяжатели.
Куколка.
Навозный жук.
Жучиха.
Другой Навозный жук.
Жук-наездник.
Его личинка.
Сверчок.
Сверчиха.
Паразит.
Жуки-грабители.
III акт. Муравьи.
Первый инженер, диктатор.
Второй инженер, начальник генштаба.
Слепец.
Изобретатель.
Гонец.
Генерал-квартирмейстер.
Корреспондент.
Сборщик пожертвований.
Телеграфист.
Военачальник желтых муравьев.
Муравьи — рабочие, солдаты, чиновники.
Вестовые, офицеры, санитары, раненые и т. д.
Воины желтых муравьев.
Эпилог. Жизнь и смерть.
Первая, Вторая, Третья — бабочки-однодневки.
Однодневки-плясуньи.
Первый слизняк.
Второй слизняк.
Дровосек.
Тетка.
Школьница.
Путник.
Персонажи одеты в общем как люди: мотыльки в вечерних туалетах, жуки в обычных штатских костюмах, муравьи в простой черной — или, соответственно, желтой прилегающей рабочей одежде с поясом, однодневки в газовых покрывалах. «Насекомье» начало в персонажах выражается главным образом в жестикуляции и мимике, но они все время остаются людьми, если не считать тех свойств насекомых, что есть в человеке.
Пролог
Зеленая лесная поляна.